Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков

Пожалуй, наиболее интересную попытку вырваться из этого двускатного ущелья предпринял еще в 60-х годах Сергей Снегов. Но у него были на то особые причины; к чести его, попытка была предпринята отнюдь не со специальной целью придумать нечто такое, что до него не было. Замечательно то, что, как и должно быть в по-настоящему художественном произведении, принципиально новый тип сверхсветового корабля возник непроизвольно (хотя, когда идея возникает, нет ничего приятнее, чем продумывать ее, подбирать обеспечивающую «белый шум» терминологию и т. д.), просто потому, что перед писателем стояла принципиально новая художественная задача. Во-первых, нужна была сверхсветовая космонавтика, близкая к абсолютной. Во-вторых, нужно было, чтобы сверхсветовой корабль перемещался в обычном пространстве, чтобы было движение, а не космометрическое перемещение, чтобы метрика пространства не менялась (впоследствии этот корабль сам должен был оказаться бессильным против машин метрики пространства). В-третьих, он должен был служить не просто средством перемещения или соприкосновения, но средством активного, силового воздействия на окружающий мир, средством реконструкции трехмерной Вселенной. В-четвертых, поскольку ему предстояло оказаться вовлеченным в грандиозные боевые действия, а от людей развитого коммунизма трудно ожидать, чтобы они вооружали свои корабли каким-либо специально придуманным сверхоружием, движитель корабля, будучи средством реконструкции Вселенной, должен был иметь возможность попутно стать мощным оружием. И в-пятых, как мне кажется, у Снегова была своя, отличная и от бытовой стругацковской, и от мореходной ефремовской, эстетика перемещения. Чего стоят, например, фраза из первого тома романа «Люди как боги»: «Тонкой пылевой стежкой вьется в Персее след нашего звездолета»!

Так возникли аннигиляторы Танева, способные уничтожить пространство, превращая его в вещество, и наоборот. Скорость света, по Снегову, действительно является предельной скоростью, возможной в физическом пространстве. Но если пространство перед кораблем вычерпывается достаточно быстро, корабль будет проваливаться в открывающийся канал быстрее, чем свет.

В этой идее, видимо, нет ничего, прямо противоречащего современному состоянию науки. Концепция материальности пространства ведет свою генеалогию еще от эфира. Дирак предполагал возникновение элементарных частиц из абсолютного вакуума, являющегося их нейтральным скоплением. Наконец, Хойл, стремясь объяснить постоянную плотность Вселенной в ситуации разбегания Галактик, вводил понятие спонтанного творения вещества пространством (в «одном ведре пространства» создается один атом водорода в 20 млрд. лет). Таким образом, перекачка впереди лежащего пространства назад в форме вещества не является вопиющим абсурдом. Симптоматично другое. Двигатель Снегова, призванный активно воздействовать на космос, а не просто перемещать экипаж и грузы, впервые в истории русской межзвездной космонавтики оказался экологически настораживающим. Писатель, разумеется, вовсе этого не имел в виду и не хотел. Напротив, возможность создавать вещество где угодно и перекраивать планетные системы так, как это нужно людям, творить планеты там, где в них возникла необходимость, — это большой плюс по сравнению с чистым перемещением. Но это же и минус. Здесь мы видим в чистейшем, безукоризненным и всеохватывающем, как элементарная алгебраическая формула, виде тот факт, что всякое воздействие, придуманное с благороднейшими побуждениями (если придумано оно объективно, не придумано, а продумано во всей совокупности действий своего механизма), есть палка о двух концах. Оно принципиально не может воздействовать только положительно. Можно указать много негативных последствий запыления пространства и его «выедания» аннигиляторами Танева при массовых рейсах, но достаточно сказать об одном-единственном: раньше или позже сами рейсы по наиболее общеупотребительным трассам станут невозможны, так как количество вещества в пространстве, заглатываемом аннигиляторами, превысит предельно допустимую плотность, и аннигиляторы просто начнут захлебываться, «давиться» пылью. Назреет необходимость в очистных кораблях, которые будут барражировать трассы и превращать пыль обратно в пространство.

Эксперимент Снегова, несмотря на это, закончился стопроцентной удачей. Но только для него самого.

Эффект трансформации пространства в вещество и обратно именно в силу комплекса следствий, обязательно вытекающих из него, во многом определял сюжет. Но повторять специфический сюжет Снегова, к счастью, никто из эпигонов не решился. Перемещение в гиперпространстве может совершаться с какой угодно целью, оно не накладывает никаких обязательств на перемещаемых; полет на «пространственном инверторе», который может быть средством реконструкции, может быть оружием, и вдобавок обладает конечной, хоть и в тысячи раз превышающей световую, скорость, накладывает на последующее поведение летящих массу обязательств; они должны пользоваться им как оружием, должны пользоваться как средством реконструкции, должны лететь долго и что-то делать, о чем-то думать и говорить во время полета. Если эти обязательства не исполняются, подобное средство передвижения просто не нужно, экономичнее и проще вернуться к традиционному гиперпространству, ничего не требующему от космонавтов. Поэтому полифункциональный аннигилятор Танева устойчивой семантической единицей мира фантастики не стал. Подытоживая, можно сказать, что с массовым переходом НФ от проблем перемещения на проблемы соприкосновения развития средств галактического транспорта прекратилось. Образная и функциональная системы коммуникативного антуража сложились, и не следует думать, что новые типы кораблей не появляются потому, что фантасты стали меньше интересоваться наукой. Во-первых, наука с 60-х годов не подсказала практически никаких принципиально новых ходов. Во-вторых, даже если такие подсказки будут возникать, их услышат лишь тогда, когда они окажутся в состоянии обеспечить написание не новой техники, а нового образа перемещения, и услышат лишь те, кому в силу их какой-либо специфической художественной задачи понадобится именно этот новый образ.

Кот диктует про татар мемуар

Эта история началась в январе восемьдесят шестого. В тот год я кончал университет — и на каникулах пятого курса написал исходный вариант повести «Доверие». Год спустя, после доработок и правок повесть была закончена. Очень гордый, я совершенно безоглядно давал ее читать всем, кому мог. В ноябре семьдесят седьмого повесть обсуждалась на семинаре фантастов, которым руководил тогда (и по сию пору руководит) Борис Натанович Стругацкий; обсуждали ее бурно, но на этом бы все и кончилось. Однако не кончилось.

В семьдесят восьмом в Ленинград приезжал известный любителям фантастики Юрий Илков из Болгарии, замечательный тогдашний болгарский фэн. Мы очень хорошо пообщались, съездили в Комарово, где я с помощью Евгения Павловича Брандиса познакомил Юру со вдовой Ивана Антоновича Ефремова (оба они жили в это время в Доме творчества писателей) — и, уезжая, Юра обещал на будущее лето пригласить меня в Болгарию. И пригласил. И компетентные товарищи меня даже в Болгарию не выпустили.

В конце октября того же года я улетал в Москву, работать в столичных библиотеках. В портфеле моем была разноязыкая картотека книг, которые надлежало в Москве найти и прочесть. Лежали там машинописные куски переводов любезного моего уголовного кодекса династии тан, наброски статей…

В тот день в рейсы можно было проносить автоматы, бомбы, пушки. Ко мне сбежалась чуть ли не вся охрана. Безо всяких объяснений портфелишко мой был досмотрен, милиция наугад читала мои страницы, рылась в картотеке и пыталась разбирать английские, французские и даже китайские выходные данные… Увы, крамолы не нашлось.

То был второй звонок. Возможно, он прозвенел случайно. Просто совпало так. Но я уже чувствовал себя обложенным.

Поэтому, когда двое-трое коллег по востоковедению, до той лоры вполне равнодушные к моим литературным потугам, как-то очень одновременно стали спрашивать, нет ли у меня чего новенького почитать, я с трудом стал приучать себя говорить «нет».

Чуть позже я сделал одно исключение. Как оказалось, мой научный руководитель был в курсе этих сгущавшихся дел — и гораздо более меня, вероятно; насколько я понимаю, ему впрямую пришлось меня отстаивать тогда. Однажды он в лоб сказал: «У тебя, говорят, антисоветская повесть есть, а я и возразить не могу. Дай посмотреть». Через несколько дней он вернул мне папку с «Доверием», пробурчав нечто вроде: «Совсем с ума посходили…» Благодарность моя ему неизбывна.