Йомсвикинг - Бьёрн Андреас Булл-Хансен

что он сражался за Олава, взамен попросил его помочь довезти брата до дома. Он согласился, добавив, что помог бы мне в любом случае. Потом Щенок признался, что его не любили дома, на Оркнейских островах, и, если бы я позволил ему стать своим другом, он был готов сопровождать меня до тех пор, пока мы не доберемся до тех мест, куда собирались.

34

Страна на западе

Когда мы подплывали к берегу, Сигрид с Фенриром стояли у причала, я ступил на твердую землю, и Сигрид обняла меня. Потом спросила, что случилось с Бьёрном, заметила тряпки, которыми я обмотал свои раны, и хотела узнать, почему с нами сын оркнейского ярла. И я объяснил все, как мог, рассказал, что нам пришлось сражаться, хоть мы и клялись, что плывем только для того, чтобы разузнать, как обстоят дела, и пояснил, что Щенок нас выручил, и поэтому я обещал ему пристанище.

На это Сигрид ничего не сказала. Лишь снова обняла меня, положив голову мне на плечо.

Бьёрн остался лежать в лодке, а я поднялся к Свартургард со скорбной вестью. Навстречу мне вышли женщины, и, хоть я еще не произнес ни слова, они заливались слезами, ведь со мной не было никого из мужчин с их хутора, и они понимали, что это значит. Я сказал, что их мужчины отважно сражались и пали с честью, но сам сознавал, что в таких словах мало утешения.

Тем вечером мы со Щенком и Сигрид сидели за столом и ели ржаную кашу с заячьим мясом; Сигрид была на удивление молчалива. Сначала я решил, что это потому, что Бьёрн тяжело ранен. Ранее в тот день она зашила раны и мне, и ему, ведь меня ударили по ноге, и, хотя крови было немного, Сигрид пришлось наложить четыре шва. Когда она принялась за Бьёрна, того вырвало, и с тех пор он не вставал с лежанки, бледный как смерть. Но потом ему стало лучше, он пожаловался на головную боль и сказал, что над глазом будто тисками давило. Дурнота прошла, и Щенок счел это хорошим признаком, он научился кое-чему у ведуна, которого держал при себе его отец несколько лет назад. Но Сигрид не обрадовалась, ее будто сковывало напряжение, она не поднимала глаз, и я подумал, что ее, может быть, стесняет Щенок. Ведь ярла на Оркнейских островах ненавидели, а я привез к нам домой его сына. Наверное, подумал я, будет лучше, если я попрошу Щенка уйти, как только рассветет.

Но вдруг Сигрид резко поднялась и вышла. Дверь она оставила открытой.

– Торстейн. Пойдем со мной.

Мы спустились на берег. Фенрир бросался на клубки водорослей, которые вынесло на берег, а Сигрид стояла обхватив себя руками, и легкий ночной бриз шевелил ее волосы и платье.

– У меня будет ребенок, – сказала она.

Поначалу я не понял. Слышал слова, но они звучали как-то неправильно. Она же нисколько не располнела. Поэтому мои первые слова прозвучали глуповато.

– Ребенок?

– Да, – ответила Сигрид.

– Но откуда ты это знаешь?

– Просто знаю.

Я поразмыслил над ее словами, и только сейчас до меня стало доходить, что она только что сказала. Ребенок. Она носит ребенка. Нашего ребенка.

– Кровотечения прекратились, Торстейн. И я это чувствую. Здесь… – Она прижала руку к низу живота. – Вот. Потрогай.

Я подошел к ней, и она приложила мою ладонь к своему животу.

– Твой ребенок, Торстейн. Он здесь, внутри.

Я услышал, как говорю ей, мол, надо было сказать раньше, до того, как я уплыл. Если бы я только знал… Тогда бы я остался дома.

– Может быть, – ответила она. – А может, и нет. Пойдем в дом. Только никому больше не говори.

Я еще не рассказал ей, что нанес Олаву смертельный удар, да и не собирался рассказывать. Ни я, ни Бьёрн, ни Щенок не рассказывали Сигрид ничего о том, что произошло во время сражения, и, по правде говоря, в голове у меня теперь были совсем другие мысли. Мы доели кашу, выпили пива из Свартургарда и легли спать. Щенок остался сидеть у огня, пообещав приглядеть за Бьёрном и разбудить меня, когда пройдет половина ночи, ведь тех, кто получил удар в голову, нельзя оставлять без присмотра.

Щенок так и не разбудил меня. Когда я проснулся, он лежал у очага и храпел. Я тут же подошел к Бьёрну, тот сбросил с себя одеяла, и я как следует укрыл его. Фенрир подбежал к двери, скулил и просился выйти.

Сначала я подумал, что ему нужно сделать свои дела, но, когда открыл дверь, он тут же выскочил на наше поле и побежал так быстро, как только мог на своих трех лапах. Ночь была ясная. Месяц заливал двор серебристым светом. И тут я увидел, что на поле стоит человек. На нем был длинный плащ с капюшоном.

– Эй ты! – крикнул он. – Это тебя прозывают Торстейн Корабел?

Я юркнул в дом, надел тетиву на лук, схватил несколько стрел, но, когда снова вышел, он уже исчез. По ту сторону поля хрустнула ветка, он убежал.

Я не смыкал глаз до рассвета. Некоторое время стоял в дверном проеме с луком, потом вышел на поле и нашел следы в росистой траве, но больше ничего не видел и не слышал. На заре проснулся Бьёрн и спросил, почему я сижу с луком на коленях, и я рассказал правду, что сюда приходил человек и спрашивал обо мне. Бьёрн ничего не ответил, только заворочался. Он пожаловался, что тошнота вернулась, потом глаза его сомкнулись, он тяжело вздохнул и провалился в сон.

Пока Сигрид варила кашу, я вышел на поле. Там я изучил следы чужака. Он пришел с юга, пешим, обошел вокруг нашего дома, потом вышел на поле и долго топтался, будто ждал меня. Затем убежал в лес и дальше на юг, откуда пришел.

За столом я обдумывал, не стоит ли мне оседлать Вингура и поехать по следам. Но, покуда размышлял, снаружи раздался звук шагов. Мы со Щенком тут же взялись за оружие. В дверь постучали, Щенок поднял топор и рявкнул, мол, кто бы ни стоял там за дверью, пусть назовется, или мы оба всадим ему топор в череп. Постучавший хмыкнул:

– Мне не нужен топор в черепе. Было бы нелепо умереть теперь, когда я выжил в битве против норвежского конунга. Зовусь я Хальвар, я друг Торстейна Корабела.

– Его зовут Хальвар, – заявил Щенок, покосившись на меня, будто