Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Затеялся большой шум. Самые "невменяемые" стали кричать:

— Не пойдем в услужение к русским! НЕ ПОЙДЕМ! Александр — предатель! Не слушайте вы его! Он стакнулся с русскими свиньями!

Мои друзья и сторонники схватили таких за грудки. Пошли было страшные оскорбления, когда я, стоя над дракою на столе, крикнул:

— Думайте, что хотите! Только я — Забочусь о вас! Я даю вам шанс Примиренья с Законами! Те ж, кто не с нами — будут без жалости уничтожены! Мной уничтожены!

Но Вы — родственники мои и я прошу Вас, не принуждайте меня убивать вас во имя Свободы и Родины!

Кто-то крикнул в ответ:

— Как ты, Иуда, смеешь говорить о Свободе — после того, что ты нам тут сказал?!

— Смею! Чего жаждете Вы?! Свободы пиратов с разбойниками? Новой Тортуги в сердце Европы?! Так знайте же — пришел день и флоты цивилизованных стран стерли сие пиратское гнездо в порошок!

Никто не станет терпеть вас в середине Европы! Наша Родина не должна быть в глазах всего общества колыбелью бандитов с разбойниками! И я готов голыми руками рвать на куски всех, кто позорит Честь моей Родины. Надеюсь на вас…

Родственники мои вдруг все стихли и я почуял, что они смотрят на меня иными глазами — кто в страхе, кто — с уважением.

Потом все вышли на улицу и долго подставляли разгоряченные лица под мокрый снег, валивший с сурового "лютеранского" неба. Затем вернулись назад. Проголосовали.

Латыши поголовно отказались "идти под русских". "Серые" же бароны как один согласились и вечером того судьбоносного дня вступили "добровольцами" в русскую армию.

С того дня прошло много лет и теперь люди спрашивают:

— Вы известнейший "либерал", Александр Христофорович. Как же это Вас угораздило решать что-либо — голосованием?!

Я смеюсь над этим в ответ:

— Господа, — Глас Народа — Глас Божий! А вообще-то, любое голосование нужно готовить. Но хитрость же в том, что на самом деле это было — не голосование.

Я — наполовину еврей. И я чуял, что когда у нас ругаются "русский", под сим скрывается…

Не в русских дело. Кроме них латыши в разное время клялись в Ненависти к немцам, полякам и шведам. "Русские оккупанты" сегодня лишь жупел, собирательный образ врага для моих латышей. И я сознаю, что на месте "русского" с тем же успехом окажется "жид" — при неких условиях, да исторических обстоятельствах.

Я чуть-чуть сгустил краски в тот день. Я показал людям — не просто толпе, но относительно образованным людям — "соли нации" и моим родственникам то, как их видят со стороны. Я показал бездну, уже поглотившую ненавистную Польшу — бездну, кою не пощадят!

Польшу разъяли на части не за что-нибудь, но — Насилие ко всем "не-полякам" и "не-католикам". Чем же Латвия отлична от Польши?!

Так вот, — голосовали исключительно образованные, относительно культурные люди. Люди — привычные без обсуждений повиноваться Воле Главы Дома Бенкендорф. И в сиих — столь благоприятных для моего мненья условиях, я получил лишь чуть более двух третей голосов!

Что ж думать — о мнении простых латышей?

Именно поэтому, а не — "ни с того, ни с сего" я и принял решение перебираться в Финляндию. "Народное мнение" в Латвии уже сформировано и не мне, и ни вам — его "через колено ломать"!

Другое дело, что я (и может быть — вы!) понимаю, что такую страну ждут суровые времена. Но я ничего не могу с этим сделать!

Единственное, что я смог — я ознакомил еврейских братьев моих с итогами этого странного голосования и уже тогда в 1811 году Синедрион тайно решил покинуть Ригу после Войны.

"Нацистская" ж партия после того дня раскололась. Латыши, возглавляемые моим братом — Яном Уллманисом, обвинили меня в том, что я "продался русским" и все дальнейшие события нужно воспринимать, понимая сие…

Что же касаемо пиратских занятий… У Великой Войны могло быть два конца: либо всех нас вырезали б католики, либо граничили б мы теперь не с Польшей, но — Пруссией. (Как оно в итоге и — вышло.)

Грабить после Победы нам пришлось бы не польские, но — прусские корабли. Прусская сторона выказала мне озабоченность по сему поводу. Я обещал "что-то сделать.

В частных, приватных беседах с моими "серыми" сродниками я объяснял позицию моей прусской родни и "серые бароны" поспешили перейти на "немецкую сторону.

Латыши ж, в массе своей, выказали неприязнь к сим "сговорам" и сразу же после Войны прусский флот задержал с десяток судов брата моего Уллманиса. Капитаны с командами сих пиратских судов без лишнего шума были немедля расстреляны и с тех пор о пиратах на Балтике ни слуху, ни духу…

Государь опасался обученных егерей "лютеранской милиции" (стрелявших в русских в дни "финской") и… Все начало Войны мои "сродники" и верные им войска просидели в Финляндии.

В Риге же остались лишь латыши, кои верили — "Бенкендорфы продались", да матушкины евреи…

Как говорили впоследствии, — "В известный миг стороны терпели друг друга лишь потому, что предводитель простых латышей и предводительница богатых евреев любили друг друга. Стоило одному из них умереть междуусобица не заставила себя долго ждать!

Все это произошло на фоне чудовищных зверств Великой Войны.

Когда случилось Нашествие, всех не успевших удрать протестантов ждала ужаснейшая судьба. Та же самая, что и всех католиков — не успевших убраться в "не нашу" Литву осенью в дни "Дождевого Контрнаступления". Я никого не оправдываю. Обе стороны превзошли себя в массовых расправах с насилиями…

Однажды в Вене — на Венском Конгрессе, где мою сестру признали "военной преступницей", я спросил — как она дошла до жизни такой? Почему ее именем пугают детей — от Вильны до Кракова?

Мы сидели на травке под сияющим солнышком, под ногами у нас тек Дунай, щебетали какие-то птички. Война казалась кошмаром из страшного сна. Сестра сидела рядом со мной в форме полковника ее "волчиц" и грызла травинку. Длинную такую с метелкою на конце. Дашка, не вынимая сию метелочку изо рта, натянула потуже кожаную перчатку на левую руку:

— Входишь в деревню. Всех под прицелы на площадь. Всем на глаза повязки. Говоришь по-хорошему, что первый, кто поправит ее, будет наказан.

Они — не верят. Ни разу не верят… Тогда первому, кто тронет ее вырезают глаза. Не сразу. Дают возможность порыдать, попросить пощады пока палач точит нож. Но потом — все равно вырезают. Один глаз. "Из милосердия.

Говорят: "Второй глаз не тронем, ибо слепые рабы не нужны". Потом дозволяют выбрать — какой глаз меньше нужен. Почему-то все соглашаются на вырезание левого.

Когда идут резать глаз и жертва видит сие и кричит, прочие — сие слышат и ужасаются. Ужас — на слух, — всегда страшнее, чем наяву. Они ужасаются и — уже в нашей Власти.

Мол, пришла новая Власть — строгая, но справедливая. Обещала "глаз вырезать", и вот — пожалуйста. Говорит "рабы", стало быть — сохранит жизнь. А чего еще желать пленным?

Им дают длинные палки и они идут группами "по десять голов". Совершенно не связанные, но — с повязками на глазах. Идут ровно столько, чтоб немного измучиться и тогда мы объявляем привал.

На привале всех по очереди ведут "до ветру". После "вырезания глаза" обреченные исполняют приказы беспрекословно — сами спускают штаны (иль подымают юбки) и "присаживаются" на край длинного рва.

В сей миг надо встать за спиной, зажать рот левой рукой (надеваешь перчатку, чтоб не укусили!), а правой — скальпелем быстро ведешь по горлу… А еще — успеть толкнуть труп коленкою в спину, чтоб дерьмо, лезущее из него, не вывалилось на сапог…

Они даже… Как овцы на бойне… Руки их сжимают штаны, или юбки, а хрипы заглушает бравая строевая…

Сестра рассказывала сие так обыденно, будто резала колбасу. Я уж… на что видал виды, но и у меня пошел холодок по спине. Я, не веря ушам, спросил Дашку:

— И сколько… Сколько так можно за раз?

— По-разному. Как пойдет… Голов шестьсот за солнечный день. Но сие уже в Польше — в 1813-ом. А осенью — рано темнело…

Да и опыт приобрелся со временем… Быстрей дело пошло.

Человек сто. Или — двести? Нет — ближе к ста в первые дни.

Да… Где-то — сто с небольшим. Вроде того.

Я сидел рядом с собственною сестрой, матерью нашей с ней девочки и на меня веяло холодом…

Я не понимал… Я не мог осознать то, что она мне рассказывала.

Я — солдат. Я понимаю Войну. Я иной раз против любого Устава сам вешал пленных. Иной раз я отдавал иных (в основном — поляков) партизанам с московскими ополченцами. Крики тех, кто стрелял наших у Кремлевской стены, по сей день будят порой меня по ночам.

Но… "Волчицы" истребляли невинных баб, стариков, да детей!

Когда моя сестра сказала мне "сто", она имела в виду не мужиков, не вражеских пленных. "Сто" — это дети, немощные старики, да несчастные женщины (все как одна — по одному разу уже изнасилованные!) Это им "вырезали глаз" — по "их личному выбору"!