Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Со сдержанной благодарностью к тебе лично и with no special regards[158] ко всем остальным,
Иван Сухарев
[14]
— После окончания чтения, — рассказывал Андрей Михайлович, — мы все немного помолчали, слегка пристыженные: той пристыженностью, знаете, когда неловко за другого. Кто-то вздохнул. Марк крякнул что-то неопределённое и пояснил:
«М-да… тут и не надо ничего говорить».
«Стремление отсутствующего и, видимо, покинувшего нас навсегда члена лаборатории изобразить мотивы всех его бывших коллег сектантски-иррациональными само является иррациональным, — вдруг начал Штейнбреннер. — В любом случае, никакого строго логического анализа оно не выдерживает. Начать можно хоть с того, что сам обиходный термин «секта» — слишком общий, неопределённый, оценочно окрашенный и откровенно пейоративный, чтобы пользоваться им всерьёз в установлении научной истины, поэтому, разумеется, встаёт вопрос академической беспристрастности того, кто пользуется им… Но, знаете, меня гораздо больше беспокоит другой казус: институция нашей псевдогосударственности или микрогосударственности, которой, в конце концов, предполагалось иметь только темпоральный характер. Не то чтобы я опасаюсь юридических последствий, но не следовало бы сейчас, с учётом завершения проекта, точней, того, что мы находимся в двух шагах от такого завершения…»
«Следовало, Альфред, следовало бы, — тут же согласился я, прервав его предложение с переусложнённым синтаксисом. — Если хотите, мы даже совершим некий ритуал, из самых простых. Боюсь спрашивать, но… может быть, кто-то из вас нечаянно сохранил мою картонную корону, которой где-то в начале апреля вы меня короновали?»
«Я сохранила! — просияла Лиза. — Правда, в сложенном виде…»
Моя «корона», то есть, попросту, картонный ободок, в несколько раз сложенный, была извлечена из её сумочки. Расправив её, насколько это получилось, и возложив на себя, я поднялся с места и объявил:
«Дорогие «могилёвцы»! Всё в этой жизни заканчивается, даже тысячелетние царства. Вот пришёл конец и нашему крохотному княжеству, которому история изначально отвела не больше двух-трёх недель. С некоторым огорчением, но и с облегчением слагаю с себя этот венец и отныне становлюсь обыкновенным частным лицом. С этого мига наше княжество перестаёт находиться в настоящем и оказывается крохотной песчинкой истории».
С этими словами я снял свою корону — послышалось несколько вздохов, может быть, немного «актёрских» — и хотел передать её в руки Алексея.
«Нет уж, с какой стати ему? — вдруг бойко возразила Лиза. — Я её изготовила, я хранила её всё это время, я и заслужила теперь её сохранить».
Улыбаясь, я передал картонный ободок ей, и девушка, сложив его по уже имеющимся линиям сгиба, проворно убрала «венец» в свою сумочку.
«Сейчас, государь, самое время прочитать стихотворение Гессе, которое вы вспоминали в поездке, разве нет?» — предложил Борис.
«Даже и не знаю, — отозвался я задумчиво. — Беда в том, что я его просто не помню наизусть! Да и что нам всё повторять за немцами — неужели у нас не найдётся своего текста?»
«У меня найдётся! — сообщила Лиза. Выйдя перед всеми и раскрыв блокнотик, она прочитала последнюю записанную в нём молитву.
[15]
Молитва об окончании
Господи Боже наш!
Научи нас бесстрашно начинать новое,
ступать там, где ещё никто не ступал,
проводить первую борозду по никогда не паханной земле.
Научи нас столь же бесстрашно завершать то,
для чего пришло время завершиться.
Человеческие ухищрения
способны продлевать жизни, срок которых исполнился,
но только ценой новых страданий.
Посылая нам достоинство лекаря
и милосердие медсестры,
внуши нам, чтобы мы не продлевали чужих страданий понапрасну.
В Твоём таинственном саду
никогда не отцветает ни один цветок,
ничто в Твоих руках не завершается полностью,
но только непостижимо преобразуется.
Так и мы, когда нам придёт срок уйти,
не умрём, но всего лишь чудесным образом изменимся,
ведь любовь, которая одушевляла нас,
слишком редка и драгоценна,
чтобы даже малая часть её могла исчезнуть.
В это мы верим,
и это — горячий источник нашей веры.
Аминь.
[16]
— Настал тот миг, — вспоминал историк, — когда все суетливо поднимаются с места, обмениваются адресами и телефонами, обещают не терять друг друга из виду и чаще встречаться… Тэду вдруг пришла в голову идея попросить у меня «автограф» или любую другую памятную надпись — но только непременно в дореформенной орфографии! Я, конечно, согласился — и вот они все выстроились ко мне в очередь со своими тетрадями или блокнотами.
«Послушайте, — объявил я, поставив точку в последней записи, — а ведь мне тоже хотелось бы получить от вас на память какой-нибудь пустяк в виде пары стихотворных строк или, скажем, простейшего рисунка! Неужели вы откажете мне в такой малости?»
Идея рисунка оказалась всем по душе, причём кто-то предложил, чтобы каждый нарисовал самого себя в виде некоего лаконичного символа. В моём ежедневнике преподавателя к концу учебного года осталось — вы не поверите! — ровно десять чистых листов. Извольте, я сниму его с полки… Глядите, прошу вас! Если хотите, я даже сделаю фотографии этих листов и отправлю вам на почту…
Мой собеседник сдержал своё обещание, вот почему автор способен теперь сказать несколько слов об этих «знаках личности», большинство из которых в художественном отношении небрежны или откровенно неумелы, но ведь и не это важно: студенты Андрея Михайловича изучали историю, а не изобразительные искусства.
Итак, вот описания этих эмблем, в том порядке, в каком они идут в блокноте Могилёва.
Альфред Штейнбреннер: лупа, лежащая на раскрытой книге, и небольшое символическое изображение весов сверху.
Акулина Кошкина: лежащий в чьей-то ладони булыжник («орудие пролетариата»?), на котором символически обозначены глаз с длинными ресницами и полураскрытые губы («и камни возопиют?»).
Марк Кошт: схематичный человек, который в глубокой задумчивости, подперев подбородок рукой, сидит на длинном деревянном ящике с маркировкой в виде серпа и молота.
Эдуард Гагарин: клоун, жонглирующий тремя мячами, с улыбающейся маской, которая съехала набок, открывая лицо в профиль. Это лицо печально.
Альберта Гагарина: меч, разрубающий решётку.
Борис Герш: летящий белый лебедь (или, может быть, индийский гусь), которому его же автор с юмором прибавил еврейскую кипу и пейсы. Лебедь летит по направлению к горному пику с развевающимся флагом. На флаге вместо символа — знак вопроса.
Елизавета Арефьева: равноконечный христианский (или медицинский) крест на рыцарском щите.
Марта Камышова: пересечённое христианским крестом сердце. У креста есть чёрточки, указывающие на то, что крест — именно православный (впрочем, они совсем небольшие, как будто автор рисунка никак не хотела подчёркивать
