Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Экзотичный притончик! Содом, – написал мелом какой-то дворовый доброжелатель снаружи на входной, кое-как обитой волнистой жестью двери.

– Чем не «Бродячая собака в советской ночи»? – несколько высокопарно возражал клеветнику Шанский, поглядывая в раковину с давно немытой посудой.

– Наполним, содвинем разом! Мы свободны! – кричал он, поднимая стакан. Если попадался меж гостей новичок – сколько раз наблюдал Соснин ошеломительный фокус! – Шанский незаметно поворачивал за вешалкой выключатель, машинизированные скульптуры, задвигавшись, принимались динамично сцепляться в оголтелого инквизитора, со скрежетом, лязгом вращаться, дёргаться, вздрагивать, тянуться с железными объятиями к главной героине театра оживших скульптур, «Вислозадой…», не дотянувшись, все они поворачивались к девственнику-дистрофику, выдвигали, заносили над гипсовым темечком секиры, саблевидные лезвия, вкупе с которыми паяльник и тиски, напильники, ножницы для листовой стали, лежавшие на полке рядышком с томами Мамфорда и Адорно, сходили за орудия пыток.

И тут же Шанский с таинственно-важной физиономией поворачивал какой-нибудь вентиль, менял ритм и аккомпанемент салонного представления, разыгрываемого в сантехнических декорациях.

Впрочем, чаще всего Шанский сперва ставил на газовую плиту чайник, словно извиняясь за плотоядное гидравлическое урчание, которое бесподобно одушевляло электрифицированного железного инквизитора, тыкал в клавишу допотопного магнитофона и подавлял монотонным ликованием равелевского болеро неблагозвучные блуждания в сплетениях труб воздушно-водяных пробок.

Разгорелся скандал случайно.

Эка, казалось, невидаль! Кто только не навещал Шанского на его гостеприимном посту в подвальной котельной!

Вот и Бухтин, вооружившись фугасами молдавского портвейна, с двумя профессорами из Оксфорда завалился на камелёк. Три подозрительные тени соскользнули в обледенелый приямок, а…так вот, тени-то, среди коих две иностранных, соскользнули, а топтуны-гебисты, которые вели англичан, остались мёрзнуть в тёмном дворе.

И хотя внутренние топтуны-коллеги из «Европейской», белая кость среди топтунов, сжалившись, впускали бедняг из взвода наружного наблюдения по очереди с чёрного хода погреться, по очереди же приводили в соседнюю кухню «Садко», где им что-нибудь ещё горяченькое наспех выскребали из опустевших к ночи кастрюль, а затем даже позволяли высосать через голубую соломинку коктейлик-пуншик, пялясь на шлюшек в валютном баре, уже наутро с Литейного ударили по ректору театрального института – Шанского, внештатного факультативного преподавателя, тот в глаза не видел, но по звонку наложил в штаны, разорвал копеечный договор. Одновременно науськали газетчиков оттачивать перья на малинах, гнёздах. И, конечно, покусились на хлеб насущный: преступного оператора-истопника, хозяина малины, попереть велели с тёплого места. Однако в жилконторе что-то с перепугу напутали, вместо Шанского уволили его сменщика Элика – тихого искусного выдумщика с золотыми руками, непьющего трудягу-скульптора; он потом национальным достоянием Ирландии стал, одухотворил скучные дублинские скверы, площади железными подвижными агрегатами…

Короче, Бухтину, пригласившему в котельную оксфордских профессоров, до поры до времени, пока не скопилась критическая масса компромата, органы солью хвост посыпали, Валерку, нигде не служившего, ведь не могли достать спускаемые с поводка по команде «фас» спецотделы или отделы кадров. Элик, скрепя сердце, эмигрировал вскорости по еврейской визе навстречу тихой островной славе. А Шанский, лишь после первомайских праздников, под самый конец отопительного сезона тоже уволенный, – раззявам-саботажникам из жилконторы помогли всё же осознать вину и выгнать опасного болтуна! – отправился, как всегда в мае, в Коктебель полюбоваться весенними киммерийскими холмами, на которых заполыхали маки.

Ещё короче.

Филозов был далёк от страстей и скандалов вокруг богемы, теснимой органами, не знал даже одиозных имён, фигурировавших в милицейских и газетных отчётах, удивительно ли, что чутьё номенклатурщика экстракласса, настроенного перво-наперво на смольнинскую волну, в данном случае подвело? К тому же и Виталий Валентинович перед отлётом в Голландию на Бюро Совета Борцов за Мир успел кивнуть. – Приглашайте, голубчик, приглашайте. Помню, помню его по факультету, во всех отношениях талантливый был юноша, с чубчиком.

И вот кумир конспиративных квартирных выставок, семинаров, где таилась вольная мысль, словно поощрённый за котельные безобразия, получил трибуну в престижнейшей аудитории: лекции анонсировались официальным, завизированным Главлитом, типографски напечатанным календарным планом мероприятий Творческого Союза.

Несомненно, лекции Шанского в Белом Зале обещали сенсацию, сравнимую разве что с недавними – впрочем, вполне официальными, не вылившимися в скандал – гастролями московского теоретика.

Однако ожидавшийся аншлаг не вскружил Шанскому голову, он не сменил даже излюбленной униформы – вышел под хрустальные люстры, на сияющий инкрустированный паркет в грубом обвислом свитере, потёртых вельветовых штанах, лыжных ботинках; ему, речистому волшебнику подвалов и малометражных кухонь, вроде бы и не льстило приглашение в этот роскошный зал. Если щеголять, – говорил Шанский своим затрапезным видом, – то уж, конечно, мыслями.

Лекции сплачивались в цикл сквозными идеями и внутренней логикой, которая, впрочем, открылась Соснину лишь на четвёртой, заключительной лекции. А пока… Частные, вроде бы узко-профессиональные сюжеты комбинировались с вечными, универсальными. Отвлечённые отступления казались далёкими не только от практических интересов слушателей, но и от заявленной самим лектором темы. Ко всему подвижный угол зрения лектора, раздражал остротой, стиль вычурностью – одним махом менялись ракурс, масштаб; ещё дурная привычка жевать язык…

Однако налицо были и артистизм Шанского, страсть к игре, которые не могли не захватывать. Получился растянутый на месяц – с недельными антрактами – спектакль, действие каждого акта, как на заре туманной в ТЮЗе на Моховой, скакало – со сцены, которой стал Белый Зал, в каминный холл, на мраморную лестницу, ну а отдельные финальные фразы нашего героя звучали уже в ресторане, под звон бокалов.

Соснин слушал избирательно: поначалу вообще запоминались лишь какие-то фрагменты, рубрики, ударные, соперничавшие с репризами, реплики.

Многое оживало позже…Сохранился пригласительный билет с январско-февральскими датами и силуэтом Биржи меж ростральных колонн; Шанский шутливо назвал цикл своих лекций «Четыре «О»:

1. Новаторство историзма (о радикальной эклектике).

2. Миф, моделирующий действительность (о природе и функциях архитектурной концепции).

3. На качелях культуры (о маятниковых процессах художественного развития).

4. Город как текст (о формировании пространственного языка Петербурга).

Владилен Тимофеевич, осуждая ли, восхищаясь, покачивал головой, Нешердяев улыбался дерзким пассажам – мол, и не такое слыхивал на долгом веку, хотя давал понять, что гордится острословом-учеником, ох, и ловко же играл старый лис! – и скепсис, и напускное равнодушие, и молодой искренний интерес излучали его васильковые глаза, когда Шанский взял быка за рога, объявив, что именно радикальная эклектика нынче обживает творческую лабораторию всякого думающего и чувствующего зодчего.

– «О радикальной эклектике». Прошу внимания, – сухо сказал в микрофон Филозов.

И Шанского сходу озаботило происхождение понятия «эклектика»: он счищал наслоения, срывал ярлыки, затем дал точный перевод с греческого – «я выбираю» – добавив, однако, из толкового далевского словаря. – Эклектик – тот, кто не следует одному учению, а избирает и согласует лучшее из многих.

– Мания новизны, культ оригинального оставили в творческом сознании глубокие шрамы, – загадочно продолжил Шанский…

О, чем больше разных соображений запускал в лекционный оборот Шанский, тем очевиднее его лекции делались воплощением эклектики. Он искусно склеивал давние и новые художественные идеи, вплетал в свою речь чужие мнения и лихо истолковывал только-только изданную, имевшую затем шумный успех на Западе книгу Чарльза Дженкса, которую Шанскому с благодарностью за незабываемую интеллектуальную ночь переслали с оказией ошалевшие от бормотухи и подвальной русской душевности оксфордские профессора; Шанский первым в городе – Валерка помог с переводом – прочёл на дежурствах будущий бестселлер под аккомпанемент трубных вздохов, всхлипов, прочёл и бегло законспектировал.