Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Пора, пора…на очереди другой герой.

И заждавшийся своего часа герой этот – Шанский. И действовать будет он, то бишь щедро размышлять вслух, ещё точнее – витийствовать, при попустительстве Влади, да ещё в восхитительном Белом Зале.

До чего хорош этот бальный зал!

И не только для танцев, но и для парений мысли!

Всякий раз, входя, Соснин обмирал. Как наряден был Белый Зал в скольжениях прозрачных дневных теней и мягкого света, льющегося из высоких окон, как торжественно сиял огнями зажжённых люстр, которые и от слабого воздушного дуновения нежно позвякивали хрустальными подвесками, словно ангельские молоточки касались небесного ксилофона!

Здесь, в Белом Зале, собиралась возглавляемая Филозовым редколлегия альманаха, методологи с нездоровыми лицами выбегали к чёрной доске, нервно постукивали крошившимся мелом, рисовали кружочки, квадратики, соединённые стрелками…да, для пущей научности в чудесный зал выдвигались грифельная доска на старинной треноге и волшебный фонарь, вешался экран из синтетической ткани. Если же добавить чуть смещённый с оси зала длинный стол под плотной тёмно-зелёной, с кистями, скатертью, на столе – стопки писчей бумаги, остро оточенные карандаши в узких стаканчиках, бутылки «Боржоми», а в центре стола – маленький микрофон, поглаживая который председательствовал Филозов, то получится внушительная картина. К тому же Филозов норовил подцепить к теоретической рутине что-нибудь завлекательное, с отдушкой сенсации, хотя, по правде сказать, отнюдь не всегда его старания имели успех, и все стулья – белые, с выпуклыми подушечками, обтянутыми красным бархатом, – бывали заняты.

Но всякий раз по случаю пира мысли оживал крохотный антресольный бар, где активисты Творческого Союза могли пропустить по рюмочке, взбодриться чашечкой кофе. Повеселевшие, они любовались потом бело-хрустальной гармонией с мраморного балкончика капельмейстера, вознесённого под расписной плафон, – рядышком, хоть рукой трогай, голубели небеса, заселённые златовласыми пухлявыми юнцами, дородными, в бордовых и лазоревых складках, дамами, чьё телесно-драпировочное великолепие косо умножали настенные зеркала.

А в холле, у камина с мраморно-мясистой доской, поджидали тяжёлые, прямоугольные и большие, как кубометры, кресла, обитые рыжей кожей, в коих спорщики покорно утопали глубоко-глубоко, возлежавшие же на жёстких подлокотниках руки оказывались при этом неестественно поднятыми, как если бы тело провалилось в уютнейшую ловушку, сдалось судьбе, а руки не смирились и, только что попытавшись выкарабкаться, выбились из сил, отдыхают. Каждую пару кресел, поставленных визави для тет-а‑тетного собеседования, дополняла заботливо поддерживаемая бронзовыми драконами тусклая латунная пепельница, которая одновременно напоминала и чашу для вечного огня, ждавшую факела, и ритуальный жертвенник.

Теоретические бдения в Белом Зале не только дополнялись интересной лекцией на закуску, но и частенько совпадали по времени с прочими творческими событиями, расписанными по дням и часам в календарном плане-плакате, укреплённом на рустованной стене в вестибюле.

Жизнелюбы, не заглядывая в плакат, проскальзывали по кишкообразному коридорчику в шумный безалаберный ресторан с тёмными дубовыми кессонами и могучими бронзовыми люстрами, зависшими над сверкавшими «Столичной» столами. Зато по другому узенькому коридорчику – он тянулся от холла, примыкавшего к вестибюлю – сновали деловито-суетливые фигурки, осведомлённые о плане творческих мероприятий заранее, сновали, как если бы ежевечерние ресторанные пиры не провоцировали их обоняние соблазнительнейшими кухонными запахами, нет уж, их могли отвлечь от просветительских бдений разве что заседания Правления Творческого Союза или Секретариата, которые проводились в роскошном, с коврами и старинной резной мебелью, кабинете Председателя Правления Нешердяева, им даже не мешала деловито сновать почти перегородившая коридорчик, постоянно распахнутая – напротив кабинета Нешердяева – тяжёлая дверь в бильярдную, где меж покачивавшихся в сигаретном дыму призраков угадывалась щупленькая фигурка Гуркина с кием. Конечно, когда по коридорчику, тяжело дыша, заполняя его массивной хромотой, шествовал Гаккель, суета бог весть куда выдавливалась, а дверь в бильярдную, чтобы Гаккель мог пройти, приглушая стук шаров, прикрывалась. Но вот статус-кво восстанавливался, а Гаккель, ходячая легенда авангарда, единственный, в ком ещё жили славные, хотя обидно вытесненные из проектного обихода супрематические идеи, сворачивал в распухшее коленце у лестницы, она вела в библиотеку – там благообразные старушки и старички из секции зодчих-пенсионеров, наизусть знавшие календарный план, заждались очередного сеанса гаккелевских фотосвидетельств краткого, но всемирно-исторического триумфа отечественного конструктивизма.

Итак, итак, творческая жизнь кипела…и что же зазорного было в приглашении Шанского? Владилен Тимофеевич Филозов, инженер-строитель широкого профиля, прирождённый управленец-организатор, пусть пока что не принятый в члены Творческого Союза, был его ярым активистом и, поощряемый бессменным председателем правления Нешердяевым, развивал бурную, отвечавшую его взрывчатому темпераменту деятельность. И именно по инициативе Филозова – кого же ещё? – расширенные редколлегии альманаха было решено дополнять лекциями Шанского, который получил картбланш на выбор тематики.

Однако для Филозова это была крайне рискованная затея.

После диплома Шанский проскучал с год в издательстве «Искусство», затем неожиданно быстро даже для друзей, ценивших его остроумие, память, речевой дар, но никогда не замечавших за ним усидчивости, защитился – с небрежной лёгкостью, как и подобало бывшему вундеркинду; завистники долго качали головами. Да, как ни поразительно, Шанский легко защитился по фантазиям Леду, Пиранези, однако научную карьеру он презирал и чуть ли не из чистого альтруизма вёл в театральном институте факультативный курс семиотики, а зарабатывал на хлеб с вином посуточными дежурствами в газовой котельной; он слыл парадоксалистом художественного подполья, молва, наверное, достигла и официальных ушей Филозова, но не насторожила…вот ведь, ослабил бдительность, пригласил прочесть лекции языкастую персону нон-грата для единственно верной идеологии, собирателя и толкователя сомнительных измов, не ведавшего запретных зон, неприкасаемых имён, тем.

Ко всему вокруг котельной, где «кочегарил» Шанский, разгорелся скандал; малина, осиное гнездо, – негодовала «Смена».

Мудрено ли, что скандал вспыхнул?

Подвал в узком захламленном дворе на задах церкви Святой Екатерины приманивал бесшабашный люд. Чесали по Невскому, подбитые ветром, окоченевшие ноги сами сворачивали под высокую арку: пописать, потрепаться, кирнуть в тепле; Рубин ещё получал взаймы трёшку.

«Сайгон» выцветал, хирел, заразившись мёртвым казённым духом, а в разогретом, с парившими трубами подвале, когда раз в трое суток дежурил Шанский, всех страждущих поджидали чёрный круглый хлеб и полная солонка, было чем закусывать водку… здесь же устраивались и чтения стихов, и затягивавшиеся заполночь стиховедческие семинары-радения, где чаще других солировал Головчинер, и шумные проводы в эмиграцию – здесь, на диванчике, освобождённом ради такого случая от постоянного гипсового сидельца, возлежал в канун отлёта Костя Кузьминский, возлежал и вздыхал: вроде живой пока, а отпевают.

Да, на плешивом диванчике под вензелями ухавших после спускания воды чугунных колен и раструбов обычно сидел голышом, прижавшись к валику, как беднейший из бедных родственников, костлявый гиперреальный гипсовый человечек в натуральную величину с предупредительной картонной бирочкой на хилом пенисе: «девственник». Больших ушей девственника – слева и справа – касались эбонитовые манометры с пугливыми стрелками в стеклянных окошках, между манометрами, аккуратненько над гипсовым темечком, парафразом центральной детали культовой картины Художника, блестело на отсырелой масляной панели зеркало, чтобы подводить губки. В зеркало норовила заглянуть ещё одна скульптура, массивная «Вислозадая с веслом», заодно она скептически поглядывала на девственника; у ручки весла висела цветная фотография из старого «Огонька» – Сталин на Мавзолее, в кителе и полотняной фуражке, приветственно поднял руку, улыбался в усы – под фотографией кто-то по осыпавшейся побелке нацарапал печатными буквами: «Явление антихриста народу». Были ещё и потрескавшийся унитаз на пьедестале за мятой занавеской, разрисованной амфорами, телефон для вызова аварийки, зеленоватое пятно старинных керамических плиток, уцелевших на цементном полу, которое Шанский называл танцплощадкой; смутные мазки на неровных стенах – феноменальные экспромты боди-арта – запечатлели оргические выверты разгорячённых тел. И там, сям, из-за частоколов пустых бутылок и кип ярких польских журналов торчали загадочные разновеликие скульптуры – выдолбленные ли из пней, свинченные, сваренные из колёс, колёсиков, шестерёнок.