Мандарины - Симона Бовуар

— Хочешь посмотреть свою корреспонденцию?

— Да, давай.

Надин вручила ему один из конвертов и стала рассматривать свой билет:

— Ты только представь! Я буду путешествовать в спальном вагоне: мне стыдно.

— Ты недовольна? Раньше тебе так хотелось путешествовать в спальном вагоне.

— Когда я ездила третьим классом, я завидовала людям в спальных вагонах, но мне неприятно думать, что теперь завидовать станут мне, — сказала Надин. Она положила билет обратно в сумочку. — С тех пор, как у меня в руках этот билет, отъезд кажется мне страшно реальным.

— Почему ты говоришь: страшно?

— Отъезд всегда немного страшен, разве не так?

— Лично меня смущает неопределенность, — сказал Анри. — Мне хотелось бы быть уверенным, что мы сможем уехать.

— Во всяком случае, можно было бы перенести срок, — заметила Надин. — Тебя не огорчает, что ты не примешь участия в митинге, о котором говорил Лашом?

— Раз коммунисты собираются работать в полную силу, я больше не нужен, — отвечал Анри. — Если мы начнем откладывать отъезд, то нет причин останавливаться, — с живостью добавил он. — Четырнадцатого начинается новый судебный процесс. А когда покончат с Мадагаскаром, случится что-нибудь еще. Надо сразу обрубать концы.

— О! Это твое дело, — сказала Надин.

Она стала листать «Аргус»{137}, а он развернул письмо: письмо от молодого человека, очень милое. Обычно такие письма доставляли ему удовольствие. Но этим вечером, сам не зная почему, он испытывал досаду при мысли, что в глазах некоторых людей он являет собой прекрасный пример для подражания. Часы пробили десять. Дюбрей в эту минуту выступал на митинге против войны. И Анри вдруг подумал, что хотел бы быть на его месте. Он часто говорил себе: «Война — как смерть, бессмысленно готовиться к ней». Но когда самолет пикирует, лучше быть пилотом, который пытается выровнять его, чем испуганным пассажиром. Что-то делать, пускай даже говорить, все лучше, чем сидеть в своем углу с необъяснимой тяжестью на сердце. Анри представил себе зал, заполненный народом, обращенные к Дюбрею лица, Дюбрея, устремленного к ним, бросающего им слова: там нет места для страха, тревоги, вместе они надеялись. После митинга Дюбрей пойдет есть колбасу и вместе с другими будет запивать ее божоле в случайном бистро, сказать им друг другу особо нечего, но им будет хорошо. Анри закурил сигарету. Словами войну не остановишь, но слово вовсе не стремится изменить ход истории, просто это своего рода манера жить в ней. В тиши кабинета, во власти своих душевных кошмаров Анри чувствовал, что живет он в ней плохо.

— В последнем номере прекрасные рецензии, — сказала Надин. — О твоей новелле говорят много хорошего.

— Да, журнал держится, — равнодушно ответил Анри.

— Единственный его недостаток как раз в том и заключается, что это журнал, — сказала Надин. — Разумеется, что касается текущих событий, все сложилось бы иначе, если бы речь шла о еженедельнике.

— Почему твой отец никак не решится? — спросил Анри. — Он горит желанием. Люди из его движения были бы в восторге, да и коммунисты весьма благосклонно смотрят на этот проект. Что его останавливает?

— Ты прекрасно знаешь, — ответила Надин. — Он не хочет ввязываться без тебя.

— Какая нелепость, — возразил Анри. — Он найдет любых сотрудников, если ему понадобится.

— Это не то, — поспешно сказала Надин. — Ему нужен человек, на которого он мог бы положиться с закрытыми глазами. Знаешь, он изменился, — добавила она. — Должно быть, возраст. Он уже не верит, что способен на все что угодно.

— Думаю, в конце концов он решится, — сказал Анри. — Его все к этому подталкивают.

Надин вопросительно взглянула на Анри:

— Если бы мы не уезжали в Италию, тебе интересно было бы заняться этим?

— Мы уезжаем именно для того, чтобы избежать такого рода вещей, — ответил Анри.

— А я нет, — сказала Надин. — Я еду, чтобы жить на солнце в красивом месте.

— И это, конечно, тоже, — согласился Анри. Надин протянула руку к письмам:

— Могу я почитать?

— Если тебе интересно.

Анри неуверенно стал листать «Аргус»; «Вижиланс» он больше не занимается, все это его уже не касалось.

— Какое милое письмо молоденького студента, — сказала Надин. Анри рассмеялся:

— Того, кто пишет, что моя жизнь служит ему примером?

— Примеры берут, какие находят, — с улыбкой заметила Надин. — Серьезно, — продолжала она, — он кое-что понял.

— Да. Но какая глупость, эта его идея всестороннего человека. На самом деле я мелкобуржуазный писатель, который кое-как выкручивается, разрываясь между своими обязанностями и своими вкусами, и ничего более.

Лицо Надин омрачилось.

— А я, что я такое? Анри пожал плечами.

— Истина в том, что не следует доискиваться, кто ты есть. С такой меркой нельзя подходить.

Надин с сомнением посмотрела на него:

— А с какой другой меркой, ты считаешь, я могу определить свое место в жизни?

Анри ничего не ответил. А с какой меркой он сам будет определять свое место, находясь в Италии? Он снова увлеченно станет писать, и тогда уже у него не появится искушения ставить себя под вопрос как писателя. Ладно. Однако быть писателем — это не спасение от всего остального. Анри плохо себе представлял, как ему удастся не думать о своем месте.

— У тебя есть Мария, у тебя есть твоя жизнь, есть вещи, которые тебя интересуют, — весело сказал он.

— И все-таки у меня много свободного времени, — возразила Надин. — В Порто-Венере у нас будет уйма времени.

Анри внимательно посмотрел на Надин.

— Тебя это пугает?

— Не знаю, — отвечала она. — Я поняла, что до того, как у меня в кармане оказался этот билет, я никогда всерьез не верила в отъезд. А ты в него верил?

— Конечно, разве не ясно?

— Не так уж ясно, — ответила Надин немного агрессивно. — Люди ведут разговоры, обмениваются письмами, готовятся к отъезду, но до тех пор, пока не сядешь в поезд, это вполне может быть только игрой. — И она добавила: — Ты хоть уверен, что хочешь уехать?

— Почему ты об этом спрашиваешь? — удивился он.

— Просто у меня сложилось определенное впечатление, — сказала она.

— Ты думаешь, что я боюсь соскучиться с тобой?

— Нет. Ты мне двадцать раз повторял, что я не навожу на тебя скуку, и я решила поверить тебе, — серьезным тоном ответила она. — Я думаю обо всем в целом.

— О чем обо всем? — спросил Анри.

Он слегка рассердился. Это было так похоже на Надин: она чего-то хотела, безудержней, чем кто-либо, а когда добивалась своего, то теряла голову. Именно у нее появилась идея такого дома, и она, казалось, так сильно стремилась к этому, что Анри ни на минуту не поставил под сомнение их план. А теперь она оставляла его одного перед лицом будущего, которого вдруг не стало.

— Ты говоришь, что не хочешь читать газет, но ты будешь их читать, — сказала Надин. — Представляешь, как странно будет получить «Вижиланс» или этот еженедельник, который когда-нибудь выйдет.

— Послушай, — сказал Анри, — когда уезжают вот так, надолго, всегда наступает трудный момент, который необходимо пережить. Это не причина, чтобы внезапно менять все наши планы.

— Глупо уезжать ради того лишь, чтобы не менять планов, — рассудительно заметила Надин.

— Ты слышала, что говорил на днях твой отец? Если я останусь, начнется все то же, что было раньше, когда ты упрекала меня за то, что у меня нет времени жить.

— Раньше я говорила много глупостей, — отвечала Надин.

— В этом году я не торопился и был очень счастлив, — сказал Анри. — Я еду в Италию, чтобы продолжить это.

Надин нерешительно взглянула на него:

— Если ты действительно думаешь, что будешь там счастлив...

Анри не ответил. Счастлив — пожалуй, это слово утратило свой смысл. Миром никогда не владеют, и защититься от него тоже нельзя. Ты внутри него, и все тут. В Порто-Венере или в Париже — какая разница, земля с ее несчастьями, ее преступлениями, ее несправедливостью все равно никуда не денется.

Остаток своей жизни он вполне может потратить на бегство, но убежища ему нигде не найти. Он все равно будет читать газеты, слушать радио, получать письма. Единственное, что он выиграет, это возможность сказать себе: «Я ничего не могу поделать». Внезапно что-то взорвалось в его груди. Нет. Одиночество, которое гнетет его этим вечером, и глухое бессилие вовсе не то, чего он хотел. Нет. Он не согласится вечно говорить себе: «Все происходит без меня». Надин ясно поняла: ни на мгновение он по-настоящему не выбирал это изгнание. Он вдруг осознал, что не один день уже с ужасом переносит мысль о нем.

— Ты будешь довольна, если мы останемся здесь? — спросил он.

— Я буду довольна везде, если будешь доволен ты, — с жаром сказала она.

— Ты хотела жить на солнце, в красивом месте?