Тишина - Василий Проходцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Артемонов продолжал вяло перебирать полковые бумаги, но мысли его по-прежнему кружились где-то под крепостными стенами, вокруг злополучных шанцев. Все запуталось окончательно: гранат и красной глины у запорожцев не нашли, напрямую ни в чем обвинить их нельзя, но значит ли это, что они не при чем? Точно не скажешь. А Алмаз Илларионов? С ним все то же, что и с казаками: и не обвинишь, и не оправдаешь, особенно сейчас, после его внезапного возвращения. Матвей почти не вникал в смысл написанного в многочисленных приказных рукописях, однако взгляд его не мог не выхватить знакомые слова в одной из бумаг, а слова эти были "Семен Проестев" и "Иван Прянишников". Вздрогнув так, что со стола на пол посыпался ворох бумаг, Матвей поднес грамоту к глазам и стал ее внимательно читать. Писана она была от лица боярина Бориса Семеновича Шереметьева, и полна была всяческих лестных слов по поводу Сеньки и Иванца, а в заключении предписывала выдать этим двоим приличное жалование тканями и серебром за какие-то их "всем ведомые" заслуги. Артемонов, после памятного дня в Кремле, ведал за Проестевым и Прянишниковым только ту заслугу, что они были как-то вовлечены в срыв рейтарского набора. А поскольку они, каким-то образом, оказались после миролюбивого челобитного приказа в самой гуще военных действий, вряд ли их приезд в полк князя Шереметьева был случаен. Матвей откинулся спиной на бревенчатую стену избы. "Ох, Борис Семенович, выходит, это ты у нас такой не любитель немецких полков… А кто бы мог подумать: всегда с немцами душа в душу, да и со всеми прочими". Много ли навоюет войско, в котором сами воеводы, из сословной гордыни, вредят делу? С этой грустной мыслью к Артемонову пришло и облегчение, ибо, если порча шанцев ведется под руководством самого князя, то на борьбу с ней и силы тратить глупо. Да и небезопасно. "А все же, самих Сеньку да Иванца отловить было бы не худо – корни не вырву, так, может, хоть ветки изменнические посеку. Отучу я их слуг государевых голодом морить да со службы спроваживать. А может, и тут я, как и с казаками и с Алмазом, не по той тропинке иду – тогда хоть про Бориса Семеновича можно будет плохо не думать" – рассудил Матвей и принялся увлеченно строить планы поимки зловредных дьяков, уже вовсе безо всякого внимания листая челобитные, сказки и росписи.
От этих занятий его отвлек громкий звук труб, литавр и барабанов, раздавшийся со двора – там, похоже, играл целый оркестр. Все, находившиеся в избе, с любопытством потянули голову ко входу, а оттуда вскоре появился уже знакомый Матвею дворянин, одетый еще пышнее прежнего, но все с тем же позолоченным посохом в руках. Величественным, низким голосом, дворянин объявил:
– Воевода его царского величества, великого князя и царя Алексея Михайловича, всея Великая и Малая, и Белая Руси самодержца Большого полка князь Яков Куденетович Черкасской!
Оркестр на улице своевременно заиграл особенно торжественно, и в избу, в сопровождении двух вытянувшихся в струнку оруженосцев, вошел и сам князь. Одет он был как обычно, в смесь московского и кавказского платья, а на голове его красовалась, вместо обычной шапки, удобная в походе пышная овчинная папаха.
– Борис Семенович! Ты моя душа родная, друг и брат мой названный! Не ждал, не думал уже, что доживу до такой радости, чтобы снова тебя видеть!
– Да что уж, Яков Куденетович, дорогой мой, чего бы уж тебе не дожить, такому молодцу… А я рад, ей Богу, больше тебя самого рад!
Черкасский не дал Шереметьеву продолжить свою речь и заключил того в крепкие объятия. Закончив радоваться встрече, воеводы уселись за стол в горнице, откуда Артемонов мог слышать их разговор.
– Яков Куденетович, дружище ты мое старое, как добрался? Дороги, говорят, совсем опасны стали.
– А! Где шакал не пройдет, там орел всегда пролетит. Лучше расскажи, что у тебя здесь? Я ведь не так просто приехал, а помочь тебе хочу. Вместе быстро врагов порубим, будем до самой Вильны гнать, обещаю!
– Да что уж… Поход как поход. Только я, гостя не накормив, разговаривать не могу, язык не ворочается. Ты уж мне, старику, не дай опозориться, будь так любезен сперва отобедать.
– Это можно, Борис Семенович, дорога дальняя была.
В горнице тут же забегали с подносами и кувшинами слуги Шереметьева, а во дворе, судя по доносившимся оттуда довольным возгласам, уже угощали свиту Черкасского.
– Ну все же, Борис, не томи, любопытство замучило. Чего у вас тут? Крепостишка уж не больно на вид грозная – стены как будто и на коне перепрыгнуть можно, а? – поинтересовался князь Яков, отдав должное крепкой настойке, сохранившейся, несмотря на бесстыдное воровство, в закромах Шереметьева, и закусил ее большим ломтем отбитого до толщины блина лосиного мяса с завернутыми в него маленькими жареными рыбками.
– Да так оно, и не так, Яша. Хоть и старая крепость, и развалилась местами, а все же стены длинные, и башен много. Оттуда обстреливают нас – и, знаешь ли, на удивление метко. Как будто сам черт им наводку дает: стоит куда порох или ядра повезти – немедленно ударят, да точно, как будто пристреляли. Едва ли не каждый день людей хороним из-за такой их дьявольской меткости.
Матвей, услышав это, покачал головой, поскольку сходство с вредительством шанцев было явное: в его случае враг был также пугающе осведомлен и точен.
– Псы нечистые, христопродавцы! – разбушевался Яков Куденетович, – Погоди, доберется до них русская сабля. А еще что же эти ненавистники Святого Креста творят?
– Да с них и этого хватит, а вот, говорят, подходит к нам орда большая, чуть ли не с самим калгой – вот это, князь, нас добить может.
– Шайтаны! Ногайцев рубить у нас малых детей отправляли, не надо их бояться, князь! – Черкасский сделал еще один большой глоток из своего кубка.
– Да так-то так, но если с двух сторон они нас с литвой обложат, то с нашими силами невеликими мы не вдруг отобьемся. Да тут же еще
