Чувства и вещи - Евгений Богат

Бесконечное перечисление этих имен существительных не утомляет, как утомило бы в рекламных изданиях; оно потрясает, в нем — динамика распада двух человеческих душ… Вазы, тонкое белье, туфли из плетеной кожи необыкновенной легкости, дорогие зеркала…

Когда я читал книгу, мне казалось, что вещи заполнили комнату и ворочаются, ломая острые ребра, вдавливая меня в стену широкими мертвыми плоскостями.

Кто-то из современных западных философов назвал окружающие нас рукотворные подробности мира — от электронных быстродействующих машин до самопишущих ручек — символами человека. Ему, видимо, казалось, что эта возвышенная формула поможет людям одолеть отчуждение, ощутить родственные чувства к сегодняшнему ошеломляюще разнообразному вещному миру, устранит страх и уменьшит соблазн. Раз символы человека, то есть в них что-то человеческое. Но в реальном мире это не более чем игра слов. Истина в том, что мы можем относиться к вещи по-человечески только тогда, когда вещь по-человечески относится к нам.

Возможно ли это в мире частной собственности? Исследование Перека содержит ответ емкий и точный. Не символы, а тени — в том одновременно и фантастическом и реальном понимании, которое заключает в себе печальная метаморфоза, изображенная Андерсеном в одной из его волшебных историй Пока тень послушно лежала у ног человека, он естественно, ее не замечал, но вот удалось ей оторваться от хозяина; он ощутил легкую тревогу, когда выглянуло солнце и оказалось, что земля вокруг него одинаково ярко освещена, потом успокоился, а тень стала жить сама по себе, набиралась сил и через несколько месяцев, когда герой вернулся из путешествия домой вошла в цилиндре и сюртуке с дорогой палкой к бывшему хозяину, удобно уселась в его кабинете, закинула ногу на ногу и потребовала, чтобы он обращался к ней на «вы» и покорно исполнял ее капризы.

Молодые герои Жоржа Перека к вещам обращаются на «вы». А вот вещи говорят им «ты». В этом и объяснение нравственной гибели Сильвии и Жерома, так же как и гибели физической героя Андерсена, покорившегося тени, — он умирает в сумасшедшем доме. Будь наоборот, если бы они обращались к вещам на «ты», выслушивая в ответ естественно-почтительное «вы», ничего дурного не случилось бы с ними, окружай их не океан, а целая галактика автомашин, фильмов, пепельниц и рубашек.

Жизнь героев Перека основана, казалось бы, на том, что зримо, осязаемо, вещно, устойчиво, а поражает ее неопределенность, ненадежность. Человеческие отношения и сама действительность зыбки, даже иллюзорны. Не потому ли, что жизнь строится лишь на том, что можно осязать только руками, а не на том, что осязаемо сердцем?

Художественное исследование французского социолога емко иллюстрирует нестареющие мысли Маркса о частной собственности, которая ведет к тому, что «на месте всех физических и духовных чувств стало простое отчуждение всех этих чувств — чувство обладания».

«Поэтому, — писал далее Маркс, — упразднение частной собственности означает полную эмансипацию всех человеческих чувств и свойств; но оно является этой эмансипацией именно потому, что чувства и свойства эти стали человеческими как в субъективном, так и в объективном смысле».

Читая повесть Перека, подумаешь о том, что, ошеломленные видимым богатством, его герои совершенно невосприимчивы к подлинному богатству мира. Их зрение, слух, обоняние нельзя назвать человеческими в марксистском понимании слова. Они теряют себя в тех «опредмеченных сущностных силах», которые развертывает перед ними сегодняшний мир, — в автострадах, кинолентах, ресторанах, — отсюда и иллюзорность их существования… Но вернемся к моему собеседнику в экспрессе Москва-Ленинград… Австралийский песок для него то же, что драгоценные пепельницы. Его тянет к тому фантастическому обладанию миром, сама мечта о котором стала возможной лишь в нашу эпоху.

Чудеса науки и техники, рожденные гением человечества, породили в нем потребителя более опасного, чем потребитель вещей, доступных обыкновенному осязанию кожи пальцев.

Обрисованная им фантастическая келья, как и сегодняшний телевизор, в сущности, не больше, чем инструмент — инструмент, увеличивающий человеческие возможности. Только они — ведь чего нет, то и не увеличишь — сообщают смысл новой волшебной технике, и только ими — в нарастающей степени — должен отвечать человек на ее появление, как ответил на рождение и развитие техники книгопечатания «Человеческой комедией» и «Войной и миром». Читая Маркса, осознаешь, что мучающая нас «тайна общения» расшифровывается точным пониманием того, что же такое подлинное богатство. «Чем иным является богатство, — пишет он, — как не абсолютным выявлением творческих дарований человека?..»

Кстати, Маркс говорил о книгах «мои рабы» и обращался с ними — с книгами даже! — как со слугами, верными слугами человека. Не заслуживают ли этого в гораздо большей мере телевизор, радиотранзистор, магнитофон? Не пора ли начать говорить им «ты»? Они волшебны лишь постольку, поскольку выражают истинное богатство — мир человека.

6

Человек теряет себя в воображаемом бытии, если оно от него заслоняет бытие живое, а не освещает его, помогая лучше понять, как освещает киноэкран живые лица сидящих рядом с нами в зале людей.

А между тем одна из глубинных тайн общения заключается в том, что человек должен терять себя в человеке, таком же живом, реальном, подлинном и единственном, как он сам. И вот, теряя себя в другом человеке, он испытывает ту полноту жизни, которая и делает его существование человечным, осмысленным.

Маршалл Маклюйн, известный американский ученый, автор ряда широко нашумевших на Западе трудов о массовых коммуникациях, утверждает, что телевидение — не инструмент, послушный человеку, а — наряду с электронными машинами, радио, телефоном — новое окружение, фатально воздействующее на человечество, определяющее его дальнейшее развитие. В его теории современные массовые коммуникации похожи на джина, выпущенного по неосторожности из бутылки. Маленький человек и колдующий над ним исполинский волшебник…

Но если мы опять обратимся к истории, то убедимся, что подобные джины уже выходили из закупоренных сосудов. Во времена Сервантеса это были рыцарские романы, обладавшие тогда не меньшей «вовлекающей» силой, чем сегодня кино- и телеэкраны.

Надо полагать, что в тот век тоже можно было подслушать диалоги, в которых перипетии романтически возвышенной рыцарской жизни начисто вытесняли реальные подробности подлинной действительности. Но вот поднялся Дон Кихот и убил рыцарский роман. Это, пожалуй, единственное убийство, которое совершил великодушный рыцарь печального образа. Он убил его не мечом и не копьем, а разнообразием и красотой духовного мира — такого же реального, как белые дороги Испании. Этот мир был великой подлинностью, возвышающейся над фантазией и снами. После романа Сервантеса рыцарские романы не могли иметь фатальной власти над читающей публикой не потому, что книга великого испанского писателя была задумана как пародия, — нет, образ героя, его человечность, душевная щедрость, нравственная самостоятельность и чистота показали могущество реального духовного мира, рядом с которым затмеваются самые возвышенные и «красивые» вымыслы.

И этот великий урок может быть особенно актуален сегодня. Да, согласимся с моим респектабельным попутчиком в экспрессе Москва-Ленинград: Дон Кихот начал с того, что терял себя в рыцарских романах на пыльном чердаке, но кончил-то он тем, что стал «терять себя» в живых людях и тем самым рыцарский роман убил.

Разумеется, я не зову к «убийству» кино или телевидения. Это было бы поистине безумной затеей, достойной гоголевского сумасшедшего. Мне лишь хочется — ради этого и задумано настоящее повествование, — чтобы читатель, осознав сложившуюся ситуацию, понял: сегодня от него требуется особенно напряженная, самостоятельная духовная работа. Сегодня особенно важно понять, что общение — форма творчества: и общение с собственным сердцем, воспоминаниями, совестью, мечтами наедине с собой, и общение с товарищем давних лет в редкие, увы, откровенные часы, и минуты у телевизора, когда открывается окно в мир, вызывая чувство сопереживания, соразмышления, сострадания — единения с сотнями тысяч, миллионами людей, с человечеством.

7

После опубликования в «Литературной газете» ряда моих статей о странностях общения пошли письма. Я умозрительно, что ли, опровергал тоже весьма умозрительные пессимистические соображения Гастона Буасье об умирании писем, а корреспонденты мои опровергали их живым делом, тем, что эти самые не единожды торжественно похороненные письма писали.