Мыс Раманон - Анатолий Ткаченко

Пошли. Петька нес сачок, а Глеб рассказывал, как ка­питан Ван Тох подружился с саламандрами и научил их нырять на дно моря за жемчужными раковинами. Саламандры смешно кричали: «Ван Тох! Ван Тох!» — и броса­лись в капитана жемчужинами, как горохом. Интересно, конечно. Петька решил прочитать «Войну с саламанд­рами».

Море шумело холодно, неприютно; послушаешь — и морозцем прохватывает. Небо мутное тоже холодное, из такого неба в любую минуту может посыпаться снег. О сне­ге напоминают белые хрупкие забереги на речке, сухой ледок в тени домов. А позавчера Петька чуть не заплакал — так жалко стало лета. Всем классом они ходили на рыбокомбинат: проводился урок-экскурсия. Им показали хо­лодильник. В холодильнике было теплее, чем во дворе, пах­ло свежей рыбой, теплым берегом.

Спустились под мост, отыскали уловное место. Рыбаки взмахивали сачками ниже у забора рыбокомбината. Оттуда несло дымком костра.

— Труш,— сказал Глеб, — давай снасть.

Он сунул сачок в глубокую яму, где кружилась, взбуг­ривалась и щелкала пузырями вода, поводил проволочным ободом, будто нащупывая что-то на дне, и, как поварешку, выхватил сачок из воды.

В сетчатом мешке шелестела, сыпала чешуей корюшка. Глеб вытряхнул ее на песок — сильно запахло свежими огурцами — и снова метнул в яму сачок. Корюшка стыла на песке, умирал ее цвет, умирал запах. Глеб черпал и чер­пал, потом заморился, отдал сачок Петьке. А когда и Петь­ка стал утирать рукавом пот со лба, решили кончать. Рыбу уложили в обледенелый, застекленевший сачок, Глеб пере­кинул его через плечо, пригнувшись почти до земли, полез в гору.

На мосту отдохнули и пошли потихоньку, разгова­ривая.

— Вот корюшка, — говорил Глеб, размахивая рукой, — маленькая рыбешка, а вкус что надо. Все ее едят: и мы с то­бой, и твоя учительница, и капитаны дальнего плавания, и летчики... И космонавты будут кушать, только дай. Под­жарить бы на сливочном масле — и сюрпризик. Небось ничего такого и не нюхали. Как думаешь? То-то. Вот бы благодарили. А нам что благодарность? Нам бы в космос. Примите... и т. д., не подведем.

У киоска закоченелый, скрюченный старик торговал семечками; он уже не предлагал свой товар, лишь жалоб­но улыбался, заглядывая в глаза прохожим.

— Продадим ему половину, — сказал Глеб и крик­нул: — Дед, купи рыбки, свеженькая, завтра продашь!

Старик дал полтора рубля, отсыпал больше половины, может, вытряхнул бы все, но Глеб поймал его руку и ла­сково пристыдил. Старик сразу потерял интерес к сачку, принялся улыбаться прохожим.

Один рубль Глеб отдал Петьке, в счет долга, пятьдесят копеек оставил себе на обед.

В сенях они, гремя, сняли сапоги, позвали бабку Сидор­ченку и отдали остаток рыбы. Бабка рыбу взяла, а Глебу все-таки погрозила:

— Смотри у меня, Самохин, я строгая!

Весь вечер бабка жарила корюшку. Петька и Глеб дела­ли уроки. Было тихо, тепло, как дома. И бабка не кричала: «Тушите энергию, не то по рублевке накину?»

Перед уроком русского языка всем раздали тетради. Не было Петькиной, и не получила свою тетрадь Зиночка, та­кая беленькая худенькая девочка по прозвищу «Льдинка». Она очень волновалась, испуганно мигала большими глаза­ми, царапала ноготками крышку парты. Петька решил, что его тетрадь просто позабыли.

Пришла Стелла Ивановна, принесла книгу и две тетра­ди. Книгу и одну тетрадь бросила на стол, вторую раскры­ла, близко поднесла к глазам: она была немножко близору­ка. Сразу и сердито стала читать:

— «Татарский пролив — старик, он из воды весь и с белой бородой. Мыс Раманон — тоже старик, только каменный и зеленые волосы (из травы) имеет. Третий — Маяк, белый, высокий и светит по ночам сильным прожек­торным глазом. Старик Татарский пролив — шумливый, как пьяный мужик, и кидается всегда на старика Рама­нона...»

Стелла Ивановна замолкла, насуплено оглядела класс и тихо выговорила:

— Что за старики? Камни — старики, волны — стари­ки. Может быть, ты сам, Трушин, старик?

— Старик! — взвизгнул от радости кто-то на задней парте, и Петька вздрогнул: прозовут еще.

— Старик, старик! — захихикали ехидные девчонки.

— Кто назовет одушевленные и неодушевленные пред­меты? — спросила Стелла Ивановна.

Поднялось много рук, а робкие девочки на разные голо­са шепотом выговаривали: «Я... я... и я...»

— Видишь, Трушин, все знают.

Стелла Ивановна взяла тетрадь Зиночки-льдинки, полистала, слегка притопнула носком черной лакированной туфли, требуя тишины.

«Летом я жила у бабушки. У бабушки есть огород. На огороде растут лук, морковка, огурцы и капуста. Я полива­ла грядки, помогала бабушке. Лук, морковка, огурцы и капуста выросли хорошие. Мы с бабушкой солили капусту Потом ходили за грибами. В лесу пели птицы...»

Дальше Зиночка рассказывала, как они с бабушкой ма­риновали грибы, варили брусничное варенье и вывязали к зиме Зиночке варежки и носки. Свое сочинение она кончи­ла предложением: «Поправилась я на 1 кг».

Петьке понравилось сочинение. И всем понравилось такое чистое, без ошибок, такое нежное, как сама Зиночка. Петькин сосед, Василь Степин, молчаливый и всегда какой-то немножко заспанный, не вытерпел, толкнул локтем

— Учись, Старик.

Передали Петькину тетрадь, и, пока она шла от парты к парте, все заглядывали в нее. Петька тоже посмотрел двой­ку, большую, жирную, по ней несколько раз прошелся карандаш, подумал: «Такую ставят, пожалуй, когда очень сердятся».

Стелла Ивановна навела тишину, сказала:

— Ребята, а теперь попробуем написать о родителях кто они, где работают, как вы им помогаете дома. Лучшие сочинения вывесим в классной стенной газете.

Она села, раскрыла книгу, взяла карандаш. Петька так долго смотрел на нее, что она почувствовала себя неловко, подняла голову и, хотя Петька уже опустил глаза, уверенно проговорила:

— Пиши, Трушин.

Петька перелистнул страницу, чтобы не видеть двойку, погладил рукой белую прохладную бумагу, подумал о Зи­ночкином сочинении и начал так:

«Летом я живу у отца и матери. У отца и матери есть огород. На огороде растут картошка и капуста. Огурцы не могут расти, их съедает туман». Петька подумал и вычерк­нул «съедает» туман неодушевленный предмет; напи­сал: «Огурцы не могут расти от тумана. Я поливаю капу­сту, а картошка сама вырастает. Ее только полоть надо и окучивать тоже. Отец не любит полоть. Все мамка тяпает да я немножко. Еще я рыбачить люблю. В речке ловлю форель, а в море — окуней. Если из окуней и форели сварить уху, адмиральская уха получается. Отец боцманом служил, он знает, чем питаются адмиралы. Лучше я про отца по поряд­ку расскажу. Он давно, еще когда меня не было, боцманил на «Осколе» — такое судно, которое по маякам ходит, про­дукты развозит. И вот тогда, давно, пришел «Оскол» на Ра­манон. Это никакой не старик Раманон, а просто мыс так называется, говорят, такой мореплаватель был. Пришел «Оскол», и отец на маяк продукты повез на шлюпке, там мелко около берега. Привез и мамку мою увидел. Нет, не мамку тогда еще, а просто дочку хромого мотори­ста Иннокентьева. Она красивая была, такая вся... сим­патичная. И глаза тоже приятные. Наверно, как вы, Стелла Ивановна. Потому что папка сразу влюбился в нее. Говорит, поедем на ту сторону Татарского пролива (который тем более не старик). Поедем, говорит, в го­род жить. А хромой Иннокентьев отвечает: «Не может она поехать в город, мы потомственные маячные, на разных маяках служили, и тут нам хорошо». И мамка моя, тогда еще просто дочка Иннокентьева, говорит: «Не брошу отца, он у меня последний родной». Боцман, значит, мой отец, уехал от злости. А на другой год опять приехал (это судно «Оскол» раз в год по маякам ходит), увидел опять мамку и совсем влюбился, как говорят мореманы, пошел ко дну. И вовсе не ко дну, а перетащил на Раманон свой чемо­дан и поженился. Свадьба была, отец мамке шелковый пла­ток подарил и туфли «лакировки». Когда приходят гости, мамка показывает платок и туфли, он сердится, а она не виновата же, что вещи новые. У нас некуда ходить на танцы. Потом я родился на свет. Это хорошо, что я родился, по­тому что без ребенка — какая семья? И еще хорошо по­тому, что отец говорит: «Если б не Петька, махнул бы я на волю вольную»,— и на Татарский пролив смотрит. Его ка­питан «Оскола» зовет. Теперь у капитана новая жена. Красивая, в голубых брючках ходит и курит. А то тельняш­ку наденет, как юнга бегает. Она на вас, Стелла Ивановна, тоже похожа. Вот только брючки носить ей не надо. Все равно женщины штаны не умеют носить, даже стыдно на них смотреть. Так и получилось — из-за меня отец маяч­ным начальником стал. Да я бы его отпустил, пожалуйста. Я сам вырасту — и на волю вольную. Только мамка гово­рит: маячные тоже нужны. И жить на маяке можно. Жалко, что кино редко показывают, а лекций вовсе не бывает. И танцевать женщинам негде. Зато природа здесь хорошая и свежего воздуха много. Мне нравится. И огороды здесь можно иметь хорошие. Все больше мы с мамкой огородни­чаем, папка у нас терпеть не может это сельское хозяйство. И правильно. Моряк должен море пахать. А я помогаю, поливаю капусту, картошка сама растет. И рыбачить еще люблю, форелька здорово ловится на красного червяка... И грибы у нас есть, и птицы тоже поют в лесу. А поправил­ся я на 3 кг».