Мыс Раманон - Анатолий Ткаченко

«Нет,— сказал себе Русик,— не хочу!»

Он не мог представить, умозрительно вообразить, что его совсем-совсем не будет нигде во Вселенной. Другие еще могут исчезнуть, особенно Страхпом, а он... Русик передернул плечами, пошевелил пальцами ног, взял гальку и зашвырнул далеко в воду... А он, такой живой, всем нужный, уже умеющий читать книжки, он не растворится в жидкой атмосфере. Никогда! Гидроидам не удастся сва­рить из него суп. Русик будет защищаться

Подняв щепку, он отщипнул тоненькую палочку и на­рисовал на песке гидроида: толстый, головастый, вместо лица — огромная пасть, вместо рук — жирные плавники, на хвосте — сопло турбины, как у сверхзвукового самолета. Подумав, залохматил голову сплошной бородой, выпятил живот и низ живота одел в плавки: неприлично же разум­ным существам голыми плавать. Вокруг начертил волны жидкой атмосферы.

Плутоний Сириус спросил:

— Ты кого это?

— Гидроида.

— Вроде на меня похож?

— Не-е. У него жабры и... турбина.

— Сотри. Отвратно видеть.

Русик размазал пяткой рисунок, поднялся, собрал свои вещи и хотел попрощаться с писателем-фантастом — вряд ли он сегодня что-нибудь интересное придумает: утомился, огруз и глаза вроде бы запотели мутно, как у полусонного, — но писатель, глянув в сторону бурно клокочущего пляжа, вдруг ободрился испуганно, схватил Русика за руку, притянул к себе.

— Жена идет... э-э... выручай!.. — Голос у него приглох, словно захлебнулся в нырке, потом зазвучал часто, с на­рочитым смешком. — Скажи: немножко дядя позагорал, пять минут. Мне нельзя, понимаешь?.. Сердце... Она строгая, у-у какая! И скажи: просто так, про море раз­говаривали. Не любит, когда сюжеты разбалтываю, у-у!.. Выручай, чудик. За мной мороженое, пять пор­ций.

Слушая, Русик смотрел мимо Плутония Сириуса — там, по кромке пляжа, расплескивая длинными загоре­лыми ногами воду, шла женщина в легоньком распахнутом халатике, в лифчике и трусиках — узеньким клиныш­ком,— с высокой, крупными завитушками седоватой при­ческой париком (Русик видел, как такие парики сни­мают перед купанием, прячут в сумки). Очень молодая женщина, спортивная и точно — строгая. От строгости у нее сдвинулись резко накрашенные брови, стиснулись в узенькую полоску губы. Красными ногтями она нервно терзала зажженную сигарету и сощурено, острыми поло­сками глаз нацеливалась на Плутония. Но заговорила во­все не зло или нарочито не зло, как говорят с напроказив­шим родным ребенком:

— Платоша! Значит, убегаем, прячемся? Загораем сколько хотим, а после тяжело болеть будем, голубчик? Придется строго наказать тебя. Завтра будешь сидеть в комнате и не получишь сладкого.

— Я на минуту, на одну минуту снял рубашку. — Плу­тоний сердито и как-то жалобно подмигнул Русику: «Чего же ты?» — Вон мальчик видел, подтвердит. Скажи, маль­чик.

— На одну, тетя, точно, на одну минутку...

— А ты молчи. Маленький, а врун уже. — Женщина прикрыла плечи Плутония рубашкой, подтолкнула его ку­лачком в затылок. — Вижу, спина покраснела. Поднимайся, голубчик.

— Не-е, тетя...

Женщина глянула на Русика так, словно через силу заставила себя внимательно разглядеть его, и нехотя, брезгливо скривила губы, не найдя в нем ничего интерес­ного. Неожиданно шагнув к Русику, она склонилась над ним, опахнув нежным запахом лосьонов, сигаретного дыма:

— Ну-ка говори, рыжая бестия, что он тебе тут расска­зывал, какие сказки?

— Про море мы... какое глубокое...

Метнув в рот сигарету, женщина протянула длинную руку, вцепилась острыми красными ногтями в Русиковы волосы, приподняла его с гальки, повернула к себе лицом — он увидел ее глаза, круглые, белые, как начищенные сере­бряные монеты,— и женщина оттолкнула его, негромко сказав:

— Чтоб я тебя больше не видела, дрянь шалавая! И ни слова никому! Понял?

Русик отбежал, позабыв прихватить свои вещи, поду­мал, что женщина расшвыряет их со злости, однако она уже не смотрела на него, нервно одевала Плутония Си­риуса, устыжая ласковыми словами, потом толкнула его ладошкой в спину, повела впереди себя.

Они шли, высокая и тонкая, коротенький и толстый. Под ним тяжело скрипела галька, под ней — позванивала. Он ссутулился, втянул голову в борцовские плечи — голова лежала на плечах лохматым шаром, — свесил вяло и низко руки, смотрел себе под ноги, как виноватый, выпивший лишку мужик. Она вытянулась в струнку, медленно пово­дила головой, чуть кивая знакомым, и, казалось, полы халатика, отброшенные за спину, не смели касаться ее сердитого тела. Она была похожа на очень строгую дет­садовскую воспитательницу и на неродную маму.

Вскоре Плутоний Сириус затерялся в пестром, шумном пляжном многолюдье. Русик вздохнул облегченно и оби­женно. И едва не заплакал: «Зачем они так?.. Почему они такие?..»

Придя на мыс, он не стал разматывать удочку, гото­вить наживку: время упущено, рыба клевать не будет — полдень, самая жара, все засыпает в море и на суше. Да и старик Шаланда вон уже пробирается по камням к берегу, штаны засучены выше колен, пиджак отвис, кукан с бычка­ми волочит по воде. Выкарабкался кряхтя, заметил Руси­ка, вроде немного удивился, помотал белой головой:

— Здоров был, любимец! Опять тута?

— Опять.

— Ты как этот... комендант моря.

— Ты тоже.

— Ну, веселый любимец, ничего живешь-можешь?

— Помаленьку.

— Правильно делаешь. А я вон сколько наловил — твоему коту на раз мало будет. Штиль. Вода ушла, рыба уплыла, где поглубже. Ветер «степняк» — никудышний рыбак. Пойду, думаю, перекушу, пережду, вечерком подловлю.

— У меня есть. Хочешь? — Русик поднял и показал Шаланде клеенчатую сумку.

— А это... тебя не обижу?

— Я с запасом беру всегда. Мама побольше дает. Если поделюсь — чтобы самому хватило.

— Пошли тогда в тенек, вон в нашу пещеру. Закусим, переждем жару. Я и сам прихватываю чего поесть, да сегодня заторопился: вижу, «степняк» потянул — червя схватить надо. Спас, считай, Шаланду: в гору лезть — ноги переламывать. Взаимовыручка называется. В другой раз бабки Сониного пирога тебе принесу. Хорошие печет, с вишеньями.

В нише, под глинистым обрывом мыса, они садятся у застарелого кострища — здесь рыбаки пережидают не­погоду, здесь прячутся от полуденного солнца. Русик расстилает газету, выкладывает бутерброды, ставит бутыл­ку квасу. Едят молча, по очереди запивают. Старик жует, как трудную работу выполняет, — зубов почти нету, десна­ми быстро не перемнешь, и поэтому Русик молчит, ста­рается есть медленнее, будто нехотя. А то подумает Шалан­да, что он голодный, вовсе откажется угощаться.

— Ладно, любимец, я подремлю, ты помечтай. Тихо, слышь? У курортничков мертвый час. Опосля бычков надергаем.

Старик приваливается к теплой глинистой стенке, на­пухшими веками гасит скудную голубизну глаз, но не совсем — остаются узенькие водянистые блестки, словно не хочет он полностью терять жизнь, следит за нею, под­глядывает. Седые жесткие волосы упали на лоб, тяжелый нос почти уперся в подбородок, четче проступили шрамы, морщины, все пунцово-бурое от солнца, ветра, морской соли. Костистый, крепкий старик. Таким и должен быть моряк, о таких, наверное, песни складывают. Может, и не выдумал он — о нем замечательная песня «Шаланды, пол­ные кефали...».

Русик вспомнил о Плутонии Сириусе. И теперь пожа­лел его: каким он страшным казался, когда фантазировал о планете Гидрастис, и как струсил, увидев свою жену! Мальчишкой стал, даже уменьшился в росте. Его, пожа­луй, обижает жена. Ну конечно, завтра не пустит на пляж, сладкого не даст. Интересно, на ключ замкнет? А он ничего, Плутоний, хоть и капризный мужик... Надо уви­деться с ним потихоньку, мороженое принести или конфет. Лишь бы она его не заперла.

Старик Шаланда, приоткрыв густо подсиненные, будто обновившиеся под веками глаза, достал папиросы «Север», свои всегдашние, задымил, сладко причмокивая.

— Табачок — человек, голову проясняет, душу успо­каивает. Покуришь — как умно побеседуешь. — Он за­смеялся от очень хорошего настроения, толкнул Русика в плечо деревянно жесткой ладонью: — Давно не видались. Занятый был, что ли?

— Ага, занятый.

— А живешь ничего?

— Помаленьку.

— Отец не вернулся, говоришь? Знаю.

— Он на супертанкере теперь, «Орел» бросил. В да­лекие страны ходит.

— Понятно, любимец, дальше некуда. А этот, оглоед занудный, борщи большой ложкой стёрбает?

— Иван Сафонович? Ему витаминов не хватает.

— Ему вот чего не хватает. — Шаланда стиснул и под­нес к Русикову лицу бурый, угластый, с растрескавшейся кожей кулак, похожий на застарелый древесный обрубок. Но тут же опустил, видимо, застыдился своей неожидан­ной сердитости, заговорил, полуотвернувшись, вполголоса, словно бы для себя: — Измордовали бабу, ума лишили... Один бросил, дурак, на дочку капитанскую позарился. Дру­гой... другой не дал опомниться — слизняком прилип. Ласки-сказки... Тьфу!..