Сёстры Строгалевы (сборник) - Владимир Ляленков

— Люди! — крикнул Геня. — Люди!

По доскам застучали, и совсем рядом голос сказал:

— Кажется, здесь.

— Да, здесь! Я здесь! — крикнул он.

Ему показалось, что низкий потолок начал опускаться на него.

Вверху торопливо работали, и вскоре Геня стоял покачиваясь и оглядывался.

Окна в вокзале были вырваны вместе с рамами. Там, где вход, — груда камней. Двое военных пронесли на носилках женщину.

Подошла девушка в чёрном пальто, с красной повязкой на рукаве.

— Ты ранен?

— Нет.

Геня прошёл на перрон. Здесь две громадные воронки. По одну сторону от них кладут раненых, по другую — мёртвых. Старшины нигде не было! Раненых и убитых увозили на машинах и лошадях. Весь день он бродил у разбитого вокзала, спрашивал о старшине. Вечером объявили: поезд на эту станцию не придёт. Кто хочет ехать, пусть добирается до какой-то Семеновки. Люди с узелками, мешками потянулись по путям. Он тоже прошёл немного с толпой, но вернулся. Может, старшина ищет его? Может, отлучился куда, вернётся, а его нет?

Стоило показаться в отдалении какому-нибудь высокому военному, и Геня бежал к нему — не старшина ли? Наступила ночь. Геня продрог, устал, хотелось есть. Люди все куда-то исчезли. За железнодорожным полотном, рядом с кучами шлака присел с подветренной стороны. Стало теплее. Виднелась разбитая станция, перрон. Он сидел и смотрел: не появится ли старшина. Когда на небе зажглись звёзды и совсем стемнело, он уснул….

Геннадия Петровича и теперь клонило ко сну. Он никак не мог припомнить: каким образом и куда он попал с разбитого вокзала? Жил он потом снова в детдоме, в Ленинград не добрался, мать его там умерла, в последний год войны он работал в железнодорожных мастерских во Владимире, потом уехал на стройку в Казахстан, где монтировали опоры под трубопровод… Всё это казалось ему обычным, а воспоминания о детстве вряд ли заинтересуют корреспондента.

ТОЧКА

1

Все четырнадцать нагрянули одновременно и совершенно неожиданно для дежурившей в эти часы тёти Маши.

С топотом, шутками, смехом, пахнущие тайгой, ворвались они в проходную гостиницы и забросали дежурную вопросами:

— Какая плата?

— Горячая вода есть?

— Буфет?

Очень просили разместить всех в одном номере. Их было четырнадцать, а в свободной комнате стояло только тринадцать коек. Но пока дежурная объясняла, размахивая руками, приехавшие уже притащили кровать из соседнего номера.

Тётя Маша хотела заругаться, но промолчала: уж очень одежда у приезжих была оборвана и лица у них заросли бородами.

Как появились внезапно, так и исчезли оставив под кроватями рюкзаки и ружья в чехлах, забрав мыльницы, зубные щётки и полотенца.

Тётя Маша сложила паспорта в железный сундук, заперла его, подёргала за крышку и пошла в служебную комнату, на дверях которой было написано неровными буквами: «Посторонним не входить».

— Кто это там шумел? — спросила тётю Машу девушка лет шестнадцати-семнадцати. Она сидела с ногами на кровати и читала книгу.

— Да вроде и не кержаки, а бородатые и ободранные. Видимо, токмо из тайги пришедши, буйные, из второго номера кровать перетащили! А ушли и не замкнули номер.

И, повернувшись к девушке, заговорила уже другим тоном:

— Нужно будет во второй номер из десятого перетащить кровать, не то горбоносый опять придёт сюда рыкать медведем. С дядей Федей перенесёшь.

Смена тёти Маши кончалась, и она оглядывалась: не забыла ли чего?

Уходя, сказала:

— Лена, если будут баловать или мурыжничать, скажешь дяде Феде, он их угомонит.

Дядя Федя топил печи в этой маленькой гостинице, представлявшей собой двухэтажный деревянный дом серого цвета, убирал двор. Когда привозили продукты в буфет, он всегда являлся и помогал вносить ящики. Правда, последнее не входило в его прямые обязанности, но с буфетчицей у них были свои счёты.

— Хорошо, — сказала Лена, выслушав тётю Машу, и посмотрела на часы. Стрелки показали шесть — её смена началась.

В гостинице большей частью останавливались люди спокойные. Одни жили только ночь, другие день-два, а то и неделю и уходили, не оставляя на память ничего, кроме окурков, кусков хлеба и пустых бутылок. На их место прибывали новые. Сколько их было… Некоторые лица надолго врезывались в память Лены, большинство же не оставляло никакого следа. Например, недавно жил у них толстый-претолстый дяденька. Его Лена прозвала Местамало и в разговоре употребляла это имя для сравнения.

— Ой, тётя Маша, он как Местамало!

Или так:

— Ну нет, что вы, вспомните Местамало — это да!

Она широко раскрывала большие глаза, вскидывала тонкие бровки и, разведя в стороны руки и став на цыпочки, показывала, какой он, этот Местамало, и толстый и высокий.

В обязанности Лены входило: отбирать паспорта, принимать плату (обязательно за сутки вперёд!), подметать пол в номерах, вытирать пыль, менять воду в графинах, выдавать книги из библиотеки, которая умещалась у неё на столе и которую она всю прочитала, менять постельное бельё и стелить постели.

Останавливались и плохие жильцы. Требовали того, чего не было, ворчали и потом бродили хмурые.

Были такие, что приходили пьяными и ругались, пели после двенадцати песни. Лена тогда убегала к себе в комнату, а к шумевшим шёл не спеша дядя Федя. Он решал всё на месте без милиции. Как это он делал, Лена не знала и всё собиралась подсмотреть, но каждый раз даже боялась подойти к двери, за которой ругались и слышался голос дяди Феди.

Дядя Федя зимой и летом ходил в валенках, потому что ноги у пего были застужены, носил бороду, был высокого роста и имел очень длинные руки, как оглобли. Буйные его побаивались, а буфетчица относилась к нему с большим вниманием. Тётя Маша за глаза иногда поругивала дядю Федю и буфетчицу, но за что — Лена не могла понять. А когда однажды спросила:

— Тётя Маша, за что вы вчера ругались на дядю Федю и Марию Степановну? — та махнула рукой и сказала:

— Кто ругался? Я не ругалась, я так. Иди второй подмети.

Был восьмой час вечера, а в первый номер ещё никто не пришёл. Лена становилась на носочки и заглядывала через стекло двери: койки были пусты. Она уже просмотрела паспорта и узнала, что все четырнадцать были из ленинградского института.

— Студенты, — решила Лена, замыкая сундук, и, сама не зная чему, обрадовалась.

Городок, в котором стоит гостиница, маленький. Кругом тайга, до железной дороги километров триста будет. Стоит он на берегу Енисея. Есть здесь пристань для речных пароходов, есть школа, есть музей, стадион. Весь городок можно на своих двоих пройти вдоль и поперёк за два часа. Есть кинотеатр. Но будущее городка незавидное: говорят, что его скоро снесут, потому что когда Енисей перегородят плотинами, то вода поднимется и это место зальёт. Городские ребятишки радуются этому, взрослые молчат: надо — так надо, а вот старики ворчат.

2

Лена обошла номера. Спросила, не нужно ли кому книг почитать. Вновь прибывших пригласила в буфет и отправилась к себе в комнатку.

Читала и прислушивалась.

В одиннадцатом часу хлопнула дверь. Застучали каблуки, послышался смех, кто-то один гоготал громче всех и, оборвав разом смех, сказал довольно:

— Борька, ну и поспим же, как в общаге в начале семестра!

Лена прислушивалась, но больше ничего не услышала. Дверь была закрыта, и из-за неё доносился тихий и редкий разговор.

А за дверями первого номера стелили постели, обменивались впечатлениями от бани. Студент с рыжей бородой бухнулся на чистую простынь и просиял.

— Ребята, эй, хлопцы, — протянул он, — да это же невероятно, ух, смак как хорошо! Борька, слышишь, Борис, я сейчас только понял, что такое чистая простыня! Борька, у тебя голова кружится?

— Нет, хотя да, немного. Вино паршивое, ответил из-под одеяла студент, который лежал на соседней койке.

— Инженер сказал, что завтра не уедем; машины нет. Дня три жить будем.

— Ну и поживём…

Все скоро уснули. Из-под чистых пододеяльников торчали лохматые макушки, бородки. Казалось, что вся комната дышит, дышит ровно и здорово.

Легла и Лена. Платьице её висело рядом на спинке стула — только протянуть руку. Туфельки на низких каблучках стояли наготове: мог кто-нибудь ночью приехать. Заснула Лена не сразу. Сначала легла на левый бок, потом на правый; полежав так, почувствовала, что ей неудобно, и, легла на спину. Подушка уже слишком съехала. Лена стала на колени, тонкими руками ухватила её, поставила на ребро и придавила.

Но всё равно было неловко, и заснуть Лена не могла. Зажгла свет, взяла со стола зеркальце и посмотрела в него. Улыбнулась, вытянула губки, прищурила один глаз, потом второй, закрыла оба глаза и открыла, положила зеркальце на стол и задумалась. О чём она думала? — спросил бы кто-нибудь сейчас, и не ответила б, только раскрыла б шире глаза и смотрела на спрашивающего удивлённо.