Сёстры Строгалевы (сборник) - Владимир Ляленков

Владимир Ляленков

СЁСТРЫ СТРОГАЛЕВЫ

(рассказы и повесть)

ТАЙНА В ПОДЛЕСАХ

Деревня совсем небольшая. Называется она Подлесы. В деревне двадцать изб, крытых тёсом, колхозный скотный двор и конюшня, которая находится метрах в пятидесяти от остальных строений.

В трёх километрах от этой деревни лежит большое село, там и сельсовет. Но рассказ пойдёт не об этой большой деревне, а о Подлесах.

В Подлесах все избы вытянулись в два порядка, образовав длинную и единственную улицу. Ту часть улицы, которая дальше от леса, когда-то вымостили камнем — там проходит шоссе. Другой конец — немощёный — упирается у самого леса в болото.

От войны и оккупации деревня сильно пострадала и не могла отдышаться до самого 1954 года. Главное, что не было мужиков.

Вот до войны было времечко! В каждой избе мужик, хозяин. Тогда пахали даже далёкие поляны в лесу, сеяли там хлеб и сами всё убирали до дождей. Как быстро управлялись мужики!

Но пришла война, потопталась в этих местах и отняла у деревни и мужиков и молодых парней.

Правда, остался один — бригадиром работал, да и тот разве мужик? Всё кашлял и холода боялся. Ещё мужицкого племени был Васька Новкин — ему перевалило уже за семнадцатый год, и работал он трактористом, — да у Ивановны жил за мужика кривой Серёга, скот пас.

Были в семьях молодые ребята, да учились в городе или работали там.

Помнили бабы подлесовских мужиков — Егора Жваткина, Ефима Соева, Семёна Сыромятникова и часто встречали их в городе, куда ездили на базар. Звали мужиков обратно, но те с этим не спешили, о своей деревне только вспоминали.

Чаще других встречали бабы на базаре Семёна Сыромятникова, работавшего на каком-то заводе и приходившего на базар повидаться с земляками. Он даже приглашал баб и гости, расспрашивал о деревне, где он вырос и где теперь не было у него ни избы, ни семьи.

А бабы страсть любили, попав в город, поговорить со своим человеком, поделиться с ним своим бабьим горем. А горя много: в деревне на двадцать изб — все бабы. Да ещё и девки. Эти так и смотрели, как бы улизнуть куда — учиться, что ли, или на завод какой.

Весной и осенью в Подлесах всюду была грязь, только на шоссе её не было.

Бабы и ребята протаптывали тропки по грязи, кое-где мостили улицу палками, хворостом и так знали свои проходы, что даже ночью без огня могли пройти, не слишком запачкав ноги.

На семейное своё одиночество бабы вначале сердились, но потом смирились, попривыкли.

Оживала деревня весной, когда приползали тракторы. Из Ленинграда приезжали люди с заводов и помогали засевать землю хлебом, турнепсом, сажать картошку. И осенью было хорошо…

Приезжали студенты. Они по ночам жгли за деревней костры, пели песни и говорили о разном. К кострам приходили девчата… Кругом стояли стожки соломы и сена, под ними было тепло, пахло сухим летом и хлебом.

Трактористы и городские люди были всегда веселы, работали быстро, с маху, и, сделав дело, уезжали.

Во второй избе, считая от того конца деревни, который упирается в лес, жила тётка Катерина. За глаза её называли Свистунихой. Перешло это прозвище от мужа, которого в деревне звали Свистуном за страсть к вранью.

Тётка Катерина жила с внучкой. Внучке было уже двадцать три года, и Катерина не знала, за кого же девка выйдет замуж. Сама тётка работала в колхозе; впрочем, только для порядка, так как имела свой огород, корову и овцу. Были у неё четыре курицы, но две неслись по соседским дворам и доставляли только хлопоты.

Тётка ходила на болото, за клюквой, собирала в лесу грибки и по воскресеньям, с лёгкой ноги, отправлялась в город, где и продавала клюкву стаканами, а грибки — блюдцами.

В городе она всегда покупала какие-нибудь тряпки, сахар, булку да чай. Изредка, чтобы освежиться, катила прямо в Ленинград, где на колхозном рынке проворно торговала.

Всё лето, до самой что ни на есть глубокой осени, она ходила босиком, и её сильные сухие ноги не болели никогда. На болото шла босиком, на скотный — босиком, только на базар приодевалась. Одежду своей внучке она справляла хорошую, почти по-городскому.

Внучку звали Зиной, и была она невысокая ростом, но видная собой. У неё были крепкие, как у тётки, ноги, маленькие красные руки и круглое лицо с ровным носиком и сонными сладкими глазами. Она когда-то училась, но бросила школу, не окончив семи классов. Подругам сказала, что хочет работать, помогать дома, а дома заявила, что учиться не может и пойдёт в колхоз.

Тётка Катерина поначалу ругала её, потом перестала. Утомилась. В базарные дни старуха засиживалась у Семёна Сыромятникова, приносила ему гостинцы и жаловалась на свою дуру внучку, осторожно клоня к тому, чтобы тот пристроил Зинку работать в городе. Семён же то ли не понимал намёков, то ли притворялся и всё только расспрашивал — как и что в деревне.

Тогда тётка однажды выложила всё начистоту, прямо то, что хотела от него.

Семён выслушал, поводил плечами под не очень новой гимнастёркой и вдруг обругал Катерину за её такое отношение к внучке:

— Вам бы всё на город смотреть… а сами ни черта не смыслите в нём.

— То-то ты смыслишь, — огрызнулась тётка Катерина, не поняв, чем рассердила земляка. — Забыл небось, как и навоз-то пахнет… — И тут она выпалила всё, что накопилось у неё за последние годы: — Вы, вы, окаянные мужики, понамутили в жизни… Учёные. Ишь и книги-то на столе! Сам из деревни убег, а девку в город взять не может… — И она понесла, понесла… про все обиды бабьи, деревенские.

Шумела до тех пор, пока не почувствовала, что облегчила душу. Тогда собрала кувшины, мешки, замоталась в платок и ушла.

Зина вместе с тёткой стала работать на скотном дворе. Была она с виду спокойна и молчалива, только по ночам ворочалась, сталкивала с печки одеяло или тужурку — вроде ей было жарко.

А утром похаживала по комнате растрёпанная, неодетая и, заложив руки за голову, о чём — то всё думала, потягиваясь и мурлыкая.

Тётка Катерина ругалась в такие минуты и торопила её на работу.

— Эк поёт и тянется, корова яловая, — говорила она. — Жеманься! Эво Нюрка пошла… — тыкала она пальцем в окно.

В ответ Зина только махала рукой.

На скотном дворе она ходила за телятами, перешучивалась с девушками. Если забегал по делам бригадир, стреляла лукавыми глазами и хохотала так, что тот смущался.

Забегал и Васька Новкин, шустрый, всегда перепачканный мазутом малый. И Ваське попадало.

Вечерами в холодные дни девки собирались у кого-нибудь в избе, заводили патефон, пели под гармошку и плясали. Тогда приходил к ним косой Серёга, жилистый, худой, хитро подмигивал и ладил кого-либо ущипнуть.

Приходил поплясать Васька, приодетый, в начищенных сапогах. Девчата жарко глядели на него, но хватали за чуб, когда он вольно вёл себя.

Когда было тепло, бродили по деревне или уходили в соседнее село, где был клуб и по субботам кинофильмы. Подлесовцы питали к соседям зависть и мечтали о собственном клубе.

Был пятидесятый год, время шло уже к осени. Наступила уборка урожая, и приехали студенты. Человек сто или больше.

К удивлению подлесовцев, вместе с ними прибыл и Сыромятников. Он с бригадиром расселил ребят по избам, сам же поселился у тётки Катерины, привезя ей в знак примирения платок. Поселились у неё и два студента.

«Вот те на! — говорили подлесовцы про Семёна. — Видать, выгнали из города, либо спился!»

Студенты — весёлые, здоровые ребята — вставали раньше самих колхозников и по примеру Семёна сейчас же отправлялись в поле. От трактора Семён отказался, а бригадиру заявил, что трактор с бороной копает картошку процентов на пятьдесят, а остальную оставляет в грязи. Работали студенты поэтому лопатами, подбирая за собой всякую картошку. Покончив с картошкой, взялись за уборку яровых.

Ходили они в поле и с поля с песнями, и деревня каждый раз провожала их удивлёнными глазами тихих изб.

Тётка Катерина была довольна постояльцами. Семёна, как человека в летах, она пустила в свою комнатку, благо Зина слала на печи, а студентов поместила в другой. Спали студенты на полу, на матрацах, набитых соломой, и сон у них был крепкий — сразу не разбудишь. Каждое утро хозяйка варила всем еду. Если к обеду её не было дома, жильцы сами всем распоряжались.

Подлесовцы присматривались к Семёну. О себе он никому ничего не говорил. Захватив бригадира да Ваську Новкина, трактор которого простаивал из-за поломки, он месил грязь по сырому подлесному полю, измерял расстояние между заваленными осушительными канавами и ездил к председателю, который за последний месяц, несмотря на грязь, зачастил в Подлесы. Видно было, что Семён что-то затевал. Подлесовцы следили за ним с недоверием, но выводов пока не делали.

Когда Семён попадал в бригаду, бабы с едкими смешками спрашивали: