Сёстры Строгалевы (сборник) - Владимир Ляленков

— И про медведя забыл, — закончил Федорыч. — Мать в избу утащила за руку, а я всё ревел. Собирался показать деду, бабке и многим, какие у меня сапоги, и не удалось. Материал-то гнилой был…

В ноябре дожди прекратились. С неделю постояла солнечная тихая погода. Потом ударили морозы, а к концу месяца выпал снег и земля стала белой.

— Хороша зима, хороша, — пел Федорыч, оглядывая своё хозяйство, — и кости не болят. Вот только строить хуже. Эк ты как стало: строим, строим — и всё мало… Погоди, весна придёт, а там лето. Опять горячка начнётся. Весь четвёртый квартал будем поднимать…

Хоть зимой работа проходит не так живо и бодро, как летом, но всё равно незаметно летели дни, недели, месяцы. И вот весна нагрянула. Однажды Картавин пришёл утром на объект и Федорыча не нашёл. За полчаса успел расставить все бригады, распорядился и пошёл в прорабскую. Федорыч не появился. Инженер хотел позвонить в контору, но не позвонил. После обеда прораб тоже не пришёл, и вечером Картавин отправился к нему на дом.

Открыла Надежда.

— Ой, это вы! — сказала она.

— Что с Федорычем?

— Он заболел.

Картавин разделся. В спальне, на стуле у кровати, на которой лежал Федорыч, сидела девушка в белой кофточке. Она поднялась и спросила:

— Это вы и есть Картавин?

— Да, я.

— Он всё вас звал. Как забудется, так вас зовёт.

Борис Дмитриевич подошёл к кровати. Припухшее лицо Федорыча совсем посерело. Шея и грудь лоснились от пота. Дыхание едва-едва было слышно.

Картавин и девушка вышли и присели в столовой.

— Врачи были?

Девушка печально кивнула:

— Были… У него рана в боку открылась…

— Вы — Клава?

— Да. И знаете, как бы его уговорить, чтобы разрешил отвезти себя в больницу? Нужно постоянное наблюдение врача. А он не хочет. Вот вроде и забылся, а как тронут его — сразу приходит в себя…

Мальчик и девочка стояли у стены и смотрели на взрослых. Надежда прошла с тазиком е спальню и присела на стул, глядя на лицо мужа,

Клавдия заплакала. Картавин предложил ей пройтись по воздуху, покуда отец спит.

Утром следующего дня Картавин сбегал в больницу.

— Скажите, что с Кибиткиным? — спросил он у врача, осматривавшего Федорыча.

— А вы кто ему?

— Я работаю с ним.

— Видите… У него открылась старая рана, но дело не в ней — её залечим. Общее состояние у него тяжёлое. Я не представляю, как он мог работать до сих пор, да ещё на строительстве. Буду ходатайствовать, чтобы в дальнейшем его к работе не допускали. Считаю, что я обязан это сделать…

Две недели спустя в прорабскую Картавина вошёл Федорыч. Он поздоровался, уселся на лавку. Расспросил спокойно о делах. Затем сам прошёлся по всему объекту. Уже не кричал и не шумел, а только косился и хмурился, если что было не по душе, Пригласив Картавина к себе пообедать, Федорыч молча поковылял с объекта к дому.

За обедом он говорил Борису Дмитриевичу:

— Упекли, брат, меня эти доктора. Теперь я пенсионер… Всю жизнь хоронился от них и влип. Но ничего, переждём маленько. Всё, брат ты мой, как на войне: отступил на шаг, переждал — и двигай по-своему. Да-а… Так ты вот что: выполнять перегородки в кабинетах поставь всё-таки бригаду Савельева. Он чисто сделает работу.

НЕОЖИДАННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

1

В полдень в конторе появился корреспондент и с полчаса сидел в кабинете начальника. Потом начальник вызвал к нему бригадира монтажников Геннадия Петровича Фролова.

Корреспондент сказал Фролову, что ему дали задание написать о нём очерк. Они побеседовали и договорились: Геннадий Петрович вечером набросает на бумаге «основные вехи» своей жизни, а потом уж корреспондент будет писать. После работы Фролов пришёл в общежитие, помылся, поужинал в буфете и, вернувшись в комнату, взял чистую тетрадь и ручку.

Подобным делом ему ещё ни разу не приходилось заниматься. Несколько раз он начинал предложение, но тут же зачёркивал его. Испачкав два листа, Геннадий Петрович прилёг на койку. Надо прежде обдумать план. Даже настоящие писатели составляют планы, а потом пишут. Как начать? С чего начать?

Он долго лежал, перебирая в памяти случаи из прожитой жизни. И неожиданно вспомнил то, о чём никогда не думал, что казалось давно забытым. Он вспомнил одно утро, после которого началась его настоящая жизнь. Детство, казалось, было давно. Очень давно. И потому Геннадий Петрович подумал о себе в третьем лице. Понаблюдав мысленно за собой, он отчётливо представил маленького Геню. Мать этого Гени работала мойщицей на Ленинградском механическом заводе. До войны она работала только в дневные смены. Но вот, сколько шла война, она через каждую неделю работала в ночь. А если ночью немцы обстреливали их район или бомбили, Геню уводила в подвал соседка Евдокия Михайловна. Сам Геня после долгой болезни ходил плохо: он пролежал в постели два с половиной года из-за ревматизма в суставах ног. До войны окончил один класс школы и заболел. Первое время лежал в больнице, в коленях страшно ныло, и доктора постоянно делали уколы. Позже страшные боли прошли, матери разрешили взять сына домой, и он пролежал все эти длинные месяцы, сложившиеся в года, у себя в комнате. Единственным занятием и развлечением были книги. Мать носила их почти ежедневно. Геня прочитывал книги быстро. И в конце концов книг скопилось много. Одни лежали ровными стопками вокруг кровати, Геня перечитывал их по многу раз и знал почти наизусть. Ещё лежали книги на полках, на подоконнике, под кроватью, по углам. И в коридоре в двух громадных фанерных ящиках лежали книги. Когда мать приходила с работы и, справившись с маленьким хозяйством, ложилась отдыхать, Геня всегда читал ей вслух или пересказывал прочитанное. Сколько он знал всего! Слушая, мать качала тёмноволосой головой и порой уходила в коридор поплакать. Мальчишка был умный, понятливый, что же с ним будет, когда он вырастет?

Геня знал, зачем выходит мать, и, когда она возвращалась к нему, успокаивал:

— Вот кончу болеть, — говорил он весело, — вырасту, выучусь, буду работать и буду приносить тебе много денег. Ты же будешь тогда старенькой.

— Да, сынок, — отвечала мать.

— Потом я женюсь, и заведём детей.

— Господи, — вздыхала мать.

Отца Геня никогда не видел, мать о нём ничего не говорила.

Едва началась война, Геня всё просил книг о войне.

Надо было знать: кто такие фашисты? Зачем они напали? Какие бывают бомбы? Из книг он усвоил, что человек должен знать много-много и тогда жить будет легче…

С продуктами было плохо. Но Геня этого не замечал: за годы болезни он ни разу не испытывал голода и ел мало. Хлебнёт несколько ложек супу, съест картофелину и сыт. От этого на душе у матери и больно, и спокойно. А иногда делалось страшно. Доктора говорили: после болезни наступят дни, когда мальчик почувствует голод. И будет есть всё, что попадётся. Они даже предупреждали, чтобы первое время мать следила и не давала много съесть за один раз. Но дни шли, а Геня оставался равнодушным к еде. Мать уйдёт вечером в ночную смену, он завесит окно, зажжёт лампу и, прихлёбывая горячий чай из кружки, читает, пока не уснёт. Все дни и ночи у Гени слились в какой-то один длинный-длинный день. Прочитанное часто снилось. Действительность и эти сны перемешались. И казалось, что все вокруг, кроме матери, сон, но вот когда он вырастет, тогда— то настанет не сон, а какая-то настоящая жизнь.

2

Потом Геня начал вставать.

Однажды он проснулся, и ему сначала показалось, что ещё ночь. С вечера окно было завешано двумя одеялами. Он полежал с минуту неподвижно, прислушиваясь, затем отбросил одеяло и сел, свесив с кровати свои тонкие ноги, похожие на палки. По шуму трамвая и другим знакомым звукам, доносившимся с улицы, он понял, что уже день. Но почему так холодно? Он подошёл к окну, приподнял одеяло. Потянуло морозом. Окна были разбиты. Подоконник занесло снегом. Многие окна противоположного дома тоже были без стёкол. Он отыскал в углу старую фуфайку и заткнул ею разбитое окно. Затем торопливо оделся и дрожа постоял у двери, послушал. На кухне никакой возни не слышно. В замочную скважину тянуло холодом. «Который час?» — подумал он и посмотрел на стенные часы. Они стояли.

Геня взял топорик, лежавший в углу, наколол у порога щепок от толстой сухой доски и растопил круглую чугунную печку, труба которой выходила в окно. Когда дрова разгорелись, он засыпал угля, поставил разогревать суп в кастрюле и, накинув на плечи пальтишко, уселся перед печкой. Неожиданно чёрные тонкие брови на его худом личике сошлись, а на лбу собрались морщинки. Сон ли это был или нет? Ночью стреляли зенитки, где— то совсем близко упала бомба, стены дрожали. В коридоре бегали, кричали и что-то таскали по полу. В дверь к нему кто-то сильно стучал, но голоса Евдокии Михайловны не было слышно, и он не отозвался. Нет, это был не сон! Он вспомнил: едва беготня в коридоре стихла, он повернул ключ и выглянул. В коридоре было темно. Вдруг совсем близко загрохали тяжёлые шаги, и он, не успев замкнуть дверь, спрятался под мамино пальто, висевшее на вешалке. В комнату вошёл незнакомый человек в полушубке, посветил фонариком и вышел обратно.