Лужайкина месть - Ричард Бротиган

Все-таки здорово, когда слава, поддев ваш камень своей оперенной монтировкой, извлечет вас на свет божий — вместе с семью личинками и мокрицей.

И вот что происходит потом. Несколько месяцев назад подошел ко мне один друг и сказал:

— А я тебя в свой новый роман вставил.

Я тут же преисполнился гордости. Я видел себя романтическим героем или главным злодеем: «Он положил руку ей на грудь, и его жаркое дыхание затуманило ей очки» или «Вторя смехом ее плачу, он спустил ее по лестнице, как мешок с грязным бельем».

— И что я там делаю в твоем романе? — спросил я. Мне не терпелось услышать великие слова.

— Открываешь дверь, — ответил он.

— А еще что?

— Больше ничего.

— Вот оно как, — сказал я, и моя слава заметно померкла. — А я больше ничего не мог там сделать? Еще одну дверь открыть? Поцеловать кого-нибудь?

— Да нет, хватит, — проговорил он. — Ты был неподражаем.

— А я что-нибудь сказал, когда открывал дверь? — еще на что-то надеясь, спросил я.

— Нет.

На прошлой неделе я встретил друга-фотографа. Мы прошлись по местным барам. Он фотографировал. Он молод, старателен и прячет свой фотоаппарат под плащом, как пистолет.

Он не хочет, чтобы люди знали, что их снимают. Стремится запечатлеть правду жизни. Ему не нужно, чтобы люди нервничали и притворялись кинозвездами.

И вдруг он выхватывает камеру, как тот банковский грабитель, которому удалось скрыться: простой парень из Индианы, живет теперь в Швейцарии среди знати и воротил бизнеса, обзавелся иностранным акцентом.

Вчера я опять встретился с этим молодым фотографом. У него с собой были снимки большого формата, сделанные в тот вечер.

— Я и тебя снял, — сказал он. — Сейчас покажу.

Мы просмотрели целую пачку, и наконец он сказал: «Вот!» На фотографии была дама не первой свежести, с глуповатым видом пьющая мартини.

— А вот и ты, — произнес он.

— Где? — спросил я. — Что-то непохоже.

— Конечно, непохоже, — ответил он. — Вон на столе твоя рука.

Я как следует пригляделся — и действительно; но теперь я думаю, что же случилось с семью личинками и мокрицей.

Надеюсь, им повезло больше, чем мне, после того, как эта оперенная монтировка извлекла нас на свет божий. Может, у них теперь своя телепрограмма, они выпускают долгоиграющую пластинку, их романы печатает «Вайкинг», а интервьюер из «Тайма» просит у них:

— Расскажите, как вы начинали. Своими словами.

Я не могу смотреть на здание Страховой компании пожарного фонда, не вспоминая ее грэди. Здание находится на углу Пресидио и Калифорния-стрит в Сан-Франциско. Оно из красного кирпича, синевы и стекла, и выглядит, как малоизвестная философская система, что шлепнулась на место одного из самых знаменитых калифорнийских кладбищ:

Кладбище Лорел-Хилл

1854–1946

Там были похоронены одиннадцать сенаторов Соединенных Штатов.

Все они много лет назад перебрались в другое место, но высокие кипарисы по-прежнему стоят возле страховой компании.

Когда-то эти деревья бросали тень на могилы. Они были частью дневного плача, стенаний и ночной тиши, когда воет только ветер.

Интересно, задают ли они себе вопросы. Например: куда делись все эти мертвые? Куда их увезли? И где те, кто к ним приходил? Почему оставили нас?

Может, эти вопросы излишне поэтичны. Может, лучше просто сказать: где-то в Калифорнии возле страховой компании стоят четыре дерева.

22 сентября — значит, она в черном купальнике лежит на пляже и очень тщательно измеряет себе температуру.

Она прекрасна: высокая, белая, очевидно, секретарша с Монтгомери-стрит, три года отучившаяся в колледже Сан-Хосе, и ей не впервой в черном купальнике измерять себе температуру на пляже.

Ей, судя по всему, хорошо, и я не могу отвести от нее глаз. Позади термометра по заливу Сан-Франциско проплывает корабль, он направляется в города другой половины мира и прочие места.

У нее волосы цвета корабля. Я почти вижу капитана. Он говорит, обращаясь к кому-то из команды.

Вот она вынимает термометр изо рта, смотрит, улыбается, все хорошо, и убирает его в маленький сиреневый футляр.

Матрос не понимает, что сказал капитан, и тому приходится повторить.

Ой, по пути вдруг не на что смотреть, а по приезде шиш с маслом, и я сижу в кофейне, слушаю, как болтает женщина, на которой больше одежды, чем у меня денег во всем белом свете.

Она изукрашена чем-то желтым, чем-то ювелирным, а также языком, которого я не умею понять. Она говорит о какой-то чепухе, причем, настаивает. Мне все это ясно, поскольку с мужчиной, который с ней, такие штучки не проходят, он рассеянно засмотрелся на вселенную.

Мужчина не произнес ни слова с тех пор, как они сели за столик, а чашечки эспрессо приплелись за ними, как черненькие собачонки. Наверное, ему вообще говорить больше не хочется. Кажется, это ее муж.

Неожиданно она срывается на английский. Она говорит:

— А следовало знать. Это же его цветы, — на единственном языке, который я понимаю, и вслед за этим не раздается эхо никакого ответа до самого начала начал, где ничего и никогда не могло было быть иначе.

Я родился для этой вечной летописи: я не знаю этих людей, и они не мои цветы.

Эта любовная история случилась в последнюю весну бит-поколения. Барышне, должно быть, сейчас далеко за тридцать: интересно, чем она занимается и ходит ли еще на вечеринки.

Ее имя как-то выскользнуло из памяти. Ушло ко всем остальным именам, которые я забыл, и они вихрем кружат у меня в голове, как водоворот бессвязных лиц и невидимых слогов.

Она жила в Беркли, и я часто встречал ее на вечеринках, куда сам ходил той весной.

Она являлась вся такая волнующая, оттягивалась по тяжелой, пила вино и флиртовала, пока не било полночь, а затем разводила мизансцену для того, кто пытался в тот вечер забраться ей в трусики. Обычно выходило, что это какие-то мои друзья с машинами, и один за другим они отвечали на зов судьбы, которую она им готовила.

— Едет кто-нибудь в Беркли? Меня нужно подвезти в Беркли, — эротично объявляла она. Она носила золотые часики, чтобы следить за полночью.

И кто-нибудь из моих друзей всегда отвечал да — после всего выпитого вина — и вез ее в Беркли, и она впускала его в свою квартирку, а потом заявляла, что в постель она с ним не ляжет, что она ни с кем не спит, но если этот друг хочет, то может переночевать у нее на полу. У нее есть лишнее шерстяное одеяло.

Друзья мои всегда бывали слишком пьяны, чтобы ехать назад в Сан-Франциско, поэтому они ночевали у нее на полу, свернувшись калачиком под этим зеленым армейским одеялом, и просыпались наутро, одеревеневшие и злые, как койоты-ревматики. Им никогда не предлагалось ни кофе, ни завтрака, зато она еще разок бесплатно доехала до Беркли.

Несколько недель спустя ее можно было увидеть на другой вечеринке, вновь наступала полночь, и она заводила свою песенку:

— Кто-нибудь едет в Беркли? Меня нужно подвезти в Беркли. — И какой-нибудь несчастный сукин сын, обычно — из числа моих друзей, клевал на это и оказывался на свидании с тем одеялом у нее на полу.

Само собой разумеется, я никогда не мог понять, почему всех к ней так тянет, — мне она никогда ничего плохого не делала. Но и машины у меня не было. Наверное, вот где собака зарыта. Чтобы постичь ее чары, требовалась машина.

Помню, однажды вечером все пили вино, отлично проводили время, слушали музыку. О, те деньки бит-поколения! разговоры, вино и джаз!

Мисс Пол Беркли порхала по вечеринке, везде сея радость, если не считать тех моих друзей, которым уже выпало счастье воспользоваться ее гостеприимством.

И вот пробило полночь! и:

— Кто-нибудь едет в Беркли?

Она всегда произносила один и те же слова. Наверное, потому что все так хорошо получалось: идеально.

Друг, рассказавший мне о своих с нею приключениях, посмотрел на меня и улыбнулся: другой мой друг, девственник подобного опыта, к тому же — распаленный вечерним вином, — заглотил наживку.

— Я тебя отвезу, — сказал он.

— Чудесно, — ответила она со сладострастной улыбкой.

— Надеюсь, ему нравится спать на полу, — шепнул друг мне на ухо, однако достаточно громко, чтобы услышала она, но не услышал он, ибо самим роком ему было предначертано познакомиться с полом в Беркли.

Иными словами, девушкина мизансцена стала очень интимной шуткой для избранного круга пострадавших. Их всегда забавляло, как новичок ведется на эту карнавальную поездку в Беркли.