Лужайкина месть - Ричард Бротиган

Годы проходили, как подписка на журналы: 1931, 1932, 1933, 1934, 1935, 1936, 1937, до 2 сентября 1938-го.

Наконец пришло время сделать шаг, если она вообще собирается в Голливуд. Имелся юноша, который хотел на ней жениться. Ее родители с энтузиазмом говорили о его будущем. Они его одобряли, поскольку он служил продавцом «фордов». «Это компания с прекрасными традициями», — говорил ее отец. Для нее все оборачивалось неважно.

Несколько месяцев ушло на то, чтобы собраться с духом, дойти до автостанции и узнать, сколько стоит билет до Голливуда. В мыслях об автостанции порой проходили целые дни. Иногда ей даже становилось так дурно, что нужно было присесть. Ей и в голову не приходило, что можно позвонить по телефону.

В эти нервные месяцы она взяла себе за правило никогда не ходить мимо автостанции. Все время думать о ней — одно, а увидеть воочию — совсем другое.

Однажды она ехала с матерью в центр, и когда та свернула на улицу, где стояла автостанция, попросила мать пожалуйста свернуть на другую улицу, потому что она хочет на той улице что-то купить в магазине.

Какие-то туфли.

Мать не обратила на это особого внимания и свернула. Ей не пришло в голову спросить у дочери, почему та покраснела, но в этом как раз не было ничего особенного, потому что матери вообще редко приходило в голову о чем-то спрашивать дочь.

Однажды утром она решила поговорить с дочерью насчет всех этих журналов про кино, что приходят по почте. Когда-нибудь они забьют почтовый ящик, и почту из него придется выковыривать отверткой. Но к полудню мать об этом забыла. Память ее матери никогда ничего не хранила до двенадцати. Обычно память выдыхалась около 11.30, однако мать была хорошей поварихой, если рецепты простые.

Время убывало, как попкорн на фильме с Кларком Гейблом.[46] И вот уже отец начал сыпать намеками насчет того, что она три года как закончила школу, и не пора бы ей подумать о дальнейшей жизни.

Работа местным управляющим «Пенниз» не прошла для него даром. В последнее время, на самом деле, около года назад, ему надоело смотреть, как его дочь непрерывно сидит дома и читает киношные журналы, с глазами огромными, как чайные блюдца. Он начал воспринимать ее как сучок на бревне.

Так случилось, что намеки ее отца совпали с четвертым предложением руки и сердца от молодого продавца «фордов». Она отклонила первые три, отговорившись необходимостью подумать, но на самом деле это означало, что она пытается собраться с духом, чтобы пойти на автостанцию и выяснить, сколько стоит билет до Голливуда.

В конце концов, под нажимом своих желаний и отцовских намеков, в ранние теплые сумерки, уклонившись от мытья посуды после ужина, она вышла из дома и медленно пошла к автостанции. С 10 марта 1938-го до вечера 2 сентября 1938 года она непрерывно думала, сколько стоит автобусный билет в Голливуд.

Автостанция оказалась пустой, неромантичной и очень далекой от киноэкрана. Два старика сидели на скамейке в ожидании автобуса. Старики устали. Они мечтали оказаться там, куда собирались. Их чемоданчик походил на перегоревшую лампочку.

Человек, продававший билеты, судя по виду, был готов продавать что угодно. С равным успехом он мог бы торговать стиральными машинами, дачной мебелью или же билетами в другие города.

Она краснела и нервничала. Ее сердце на этой автостанции чувствовало себя неуютно. Стараясь вести себя так, будто встречает кого-то с ближайшего автобуса, например, тетушку, она отчаянно собиралась с духом, чтобы подойти и спросить, сколько стоит проезд в Голливуд, но никому не было дела до ее игр.

Никто на нее не смотрел, хотя она готова была развалиться, как свекла в землетрясение. Им было просто все равно. Дурацкий сентябрьский вечер, и ей так и не хватило духу выяснить, сколько стоит билет в Голливуд.

Она плакала всю дорогу домой сквозь теплую нежную орегонскую ночь, мечтая умереть каждый раз, когда ее нога касалась земли. Ветра не было, и тени ее утешали. Они были ей словно братья и сестры, так что она вышла замуж за молодого продавца «фордов» и каждый год ездила на новой машине, за исключением тех лет, когда была Вторая мировая война.

Она родила двух детей и назвала их Джин и Рудольф[47] и этим попыталась ограничить свою прекрасную кинозвездную смерть, но и сейчас, тридцать один год спустя, по-прежнему краснеет, проходя мимо автостанции.

Марше Пэкод

Одна из них прямо сейчас сидит передо мной. На ней старая шляпа с пластмассовыми фруктами, а глаза плодовыми мушками мечутся туда-сюда по лицу.

Мужчина, сидящий возле нее, притворяется мертвым.

Сбрендившая старуха говорит с ним одним непрерывным звучным вздохом, что испаряется у нее изо рта призраком гневных кегельбанов субботнего вечера, и миллионы кеглей грохочут об ее зубы.

Мужчина, сидящий возле нее, — старый, очень маленький китаец, носит одежду для подростков. Его плащ, штаны, туфли и кепка — на пятнадцатилетнего мальчика. Я видел много старых китайцев, которые носят одежду для подростков. Должно быть, странно получается, когда они приходят в магазин ее покупать.

Китаец вдавил себя в окно, и нельзя даже сказать, дышит ли он. Ей плевать, мертв он или жив.

Он был жив перед тем, как она села рядом и принялась рассказывать о своих детях, которые плохо кончили, и о своем муже-алкоголике, и о дыре в крыше чертовой машины, которую он не залатает, поскольку уже напился, сукин сын, а она слишком устала, чтобы что-то делать, потому что все время работает в кафе, я, наверное, самая старая официантка в мире, а ноги больше этого не выдерживают, а сын в тюрьме, а дочь живет с шофером грузовика, алкоголиком, а у них по дому бегают три маленьких ублюдка, а она хотела бы иметь телевизор, потому что радио больше слушать не может.

Она перестала слушать приемник десять лет назад, потому что не могла в нем найти ни одной программы. Там теперь сплошь музыка и новости, а я не люблю музыку и не понимаю новостей, и ей плевать, жив этот ебаный китаец или нет.

Она ела китайскую еду двадцать три года назад в Сакраменто и потом пять дней непрерывно дристала, а теперь ей только ухо в рот уставилось.

Ухо похоже на крохотный желтый мертвый рожок.

Я постараюсь и выдую самый лучший пузырь и, может, еще несколько. Не то чтобы они страшно важны и могли что-то изменить, если не считать того пузыря, в который врезался автобус номер 30 на Стоктон. Это другая история.

Моя подруга опоздала, и я отправился в парк в одиночестве. Я устал ждать, стоять в этом книжном магазине и читать роман о людях, которые в богатой обстановке непрерывно занимаются любовью. Она красива, но я-то старею, становлюсь пресыщенным.

Обычный летний день — из тех, что в Сан-Франциско бывают только осенью. В парке как обычно: дети играют в о-дни-моей-молодости, а старики подставляют солнцу то, что скоро покроет могильная тень, тут и там истрепанными ковриками валяются на травке битники — ждут появления великого торговца хипповскими ковриками.

Прежде чем сесть, я обошел весь парк: длинный медленный круг мягко подбирался к своему финишу. Затем сел, но не успел еще оглядеть местность, и какой-то старик спросил меня, сколько времени.

— Без четверти три, — сказал я, хотя не знал, сколько времени. Просто хотел быть полезным.

— Благодарю, — сказал он и вспыхнул древней улыбкой облегчения.

Без четверти три — точное время для этого старика, поскольку это время, которого он хотел, время, которое его больше всего радовало. Я почувствовал себя весьма неплохо.

Я сидел там некоторое время и не видел больше ничего, что запомнилось бы или забылось. Потом встал и пошел прочь, оставив счастливого старика.

Всему, что я знаю, меня научили бойскауты Америки, и я уже почти закончил на сегодня добрые дела. Чтобы успокоиться в завершенности, мне требовалось только одно — найти одряхлевшую пожарную машину и перевести ее через дорогу.

— Спасибо, сынок. — С таким старческим подагрическим запахом красной краски, вся выдвижная лестница поседела, а на сирене — небольшая катаракта.

В том месте, где я решил выйти из парка, дети выдували мыльные пузыри. У них была банка с таинственным пузырным раствором и маленькие палочки с металлическими кольцами, чтобы выдувать пузыри, впускать их в воздух.

Вместо того, чтобы покинуть парк, я стоял и смотрел, как покидают парк пузыри. Они очень тонко чувствовали смерть. Снова и снова я видел, как они внезапно умирают над дорожкой и над улицей: как перестают существовать их радужные контуры.

Мне стало интересно, почему так, я пригляделся и увидел, что они сталкиваются в воздухе с насекомыми. Какая прекрасная мысль! И тут один пузырь ударился об автобус номер 30 на Стоктон.