Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице - Елена Раскина

Но выбежал дядька Михаил из людской, штаны на бегу завязываючи (верно, с девкой какой забавлялся!), закричал страшным голосом и в два прыжка настиг бегущих злодеев. Сунул кулачищем одного, сунул второго, они с ног и покатились. Тут дворня опомнившаяся подоспела, навалилась. Оську-то Волохова сразу дворник Сергуха (он по тот день воротную стражу держал) бердышом по башке рубанул, лопнула пополам башка, словно тыква, с места убийца не сошел…

Царевич дохтуру и говорит: «Это ж Ванятку зарезали, братца моего названого, а не меня! Что ж это матушка по мне живому плачет?!» Дохтур Димитрию рот ладонью своей тяжелой припечатал – молчать велел. Но от оконца не оттащил – самому, видно, посмотреть захотелось.

А там царица-матушка над мертвым причитала: «Сыночек мой родненький, Митенька, кровинушка моя единая, ангельчик мой, вставай!!!» Нянька Волохова обрелась, к своему Оське, мертвому, кинулась, тоже заголосила: «Ой, почто, православные, жизни моего сыночка лишили, он же не того дитятю…» Да не закончила преступная нянька: тигрицей метнулась на нее с трупа царица-матушка, белыми ручками своими ухватила с земли полено, да как даст по башке – от души, с оттягом: «Молкни, змея!» Нянька и упала как сноп на труп бесталанного Оськи своего.

Дальше ничего разобрать нельзя было: на колокольне углицкого Спасского собора в набат ударили. Мальчик уж после узнал, что то поп Федот Огурец да посадский сторож Максимка Кузнецов по приказу молодого Михайлы Нагого мужей углицких к оружию поднимали.

Собралась на подворье толпа немалая, кто с дубьем, кто с топором, кто с рогатиной. Перед маленьким окровавленным трупиком с перерезанным горлом все шапки снимали да на колени падали, а иные кровь с травы перстами собирали и осеняли себя крестным знамением сим кровавым. Бабы выли. Набат все гремел.

Привели из города за крепким караулом дьяка Битяговского, связанного, без шапки, в разодранном кафтане. Народ ему улюлюкал, кричал «душегубцем», «цареубийцей» и каменья метал. Один камень в лицо угодил, кровью залился дьяк, но гляделся смерти в глаза гордо, спесиво. Силен был Битяговский.

Поставили угличане перед его лицом скрученных веревками сына Данилку да Никитку-племянника, избитых так, что один на другого вспухшими сине-кровавыми рожами походили. Только тут Михайла Нагой сообразил, сбегал к собору, набат унял. Однако и так понятно было, что в страхе перед казнью младшие злодеи во всем сознались, показав зачинщиком старшего Битяговского.

Афанасий Федорович Нагой приблизился к матерому злодею и начал допрос ему учинять. А тот даже глаз не опустил и отвечает зычно так, что гул толпы покрыло и в тереме слыхать было:

«Ты что мелешь, Нагой?! В своем ли ты уме? Царевич припадочен был, сам на нож напоролся! Берегись, народ углицкий, за мятеж твой страшно спросит боярин Борис Федорович…»

Тут дядья царевичевы Михайло с Григорием Битяговского на колени повалили да пригнули голову к земле. Крик еще пуще поднялся, народ смерти для убийц требовал, а «разбойника Бориску» прокричали виновным.

Афанасий Федорович толпу унять хотел, видно, понял, что спросится с Углича за самочинное убийство государевых людей. Куда там, пуще разъярились мужи углицкие, говорить старшим Нагим не дали. А братья Нагие, молодой Михаил да Григорий, сами гневом пылавшие, так сказали: «Вершите над злодеями свой суд, люди православные, за душегубство дитяти безвинного, за смерть царевичеву! Придет час, и с Бориски Годунова спросится». Тут бросился народ угличский на Битяговского со товарищи. И убили их всех. Прямо тут, во дворе, как собак бешеных.

Царевич, когда дохтур ему рот ослобонил, заговорил с плачем: «Но это же не меня, а братца Ванятку зарезали! Пошто матушка Ванятку моим именем называла? Ох, бедный братец, пустите меня к нему!» А дохтур Димитрию рот закрыл, молчать велел да сидеть тихо. Вырвался было Митя из рук дохтуровых, захотел окошко открыть и во двор высунуться. Но Яшка, скот верный (это его скотом дохтур называл!), царевича от окошка оттащил. Бросился было Митя к двери, а дверь заперта крепко. Дохтур ему и говорит: «Молчать, принц, тихо сидеть! Не болтать! Не плакать! Тихо! Шат ап!» Что такое «шат ап», Митенька знал. Это «заткнись» по-нашему. Рассердился он было, что дохтур заморский царевича московского такими словами поносными оскорбляет, но потом англичанин ему снова рот зажал. И рассердиться у Мити не вышло.

Афанасий Федорович тело Ваняткино в Спасо-Преображенский собор перенес, полотном накрыл да над ним в дозоре стоял. Правда, крест золотой, нательный, что царевич Ване подарил, Афанасий Федорович тайком снял и потом Димитрию через верного человека отдал. А ночью, когда все стихло, а люди годуновские из Москвы доехать еще не успели, дохтур с Яшкой царевича тайно в Ярославль отвезли, в дом кумпании аглицкой торговой. Там с Митей от потрясений припадок случился. Служанка дохтурова Лизавета, Элизабет по-ихнему, баба добрая и жалостливая, Митю выхаживала. Даже песни ему пела. Красивые такие, аглицкие, со словами чудными, квакающими. И в доме том долго еще царевича прятали, а потом повезли к далекому Белому морю, в город торговый Архангельск.

А матушку Митя долго потом не видел. Много лет. Недавно только, перед тем как на Украйну, в земли Речи Посполитой, бежать, тайком в монастырь к ней пробрался. Она Димитрия на побег благословила – и чтобы помощи на чужбине искать.

Ярославль, Аглицкое подворье, 1591 год

Когда Димитр завершил свой рассказ, Марина по-детски всхлипывала, закрыв лицо ладонями. Димитрий не удивился – он привык к тому, что, выслушав столь горестную историю, женщины плачут, а мужчины хватаются за оружие и клянутся, что, случись им оказаться о ту пору в Угличе, они бы спасли обоих мальчиков – и царевича, и его названого братца. И не стали бы раздумывать – сразу ли рубить Битяговского и прочих злодеев или дождаться боярского слова Нагих.

Так было и в буйных куренях украинских казаков на Сечи, а потом в Брагине, под Киевом, у князя Адама Вишневецкого, здесь, в Самборском воеводстве, а потом и в Кракове. Первой печальную историю Ваняткиной гибели и царевичева спасения услыхала Лизавета, Элизабет, рыжеволосая служанка али полюбовница Горсея, аглицкого дохтура. Ей рассказал об этом сам Горсей, когда ночью привез в Ярославль сомлевшего от страха и переживаний зареванного мальчишку. Уж как тогда Элизабет причитала – совсем как бабы на Руси причитают, даром что по-аглицки! Бедным сироткой Димитрия называла – и это при живой-то матери!

Ты, литл бой, говорила, потому есть сирота, что mother свою (матушку то есть) не скоро увидишь. На божьем свете ты теперь один, и нет у тебя, кроме сэра Джерома и аглицкой короны, помощи и защиты. Но имя сэра Джерома ты, литл бой, когда вырастешь, вслух не называй, ибо то есть тайна великая. Величай его дохтуром аглицким, что тебя от верной смерти спас. Мол, позабыл ты его имя-звание, слишком мал тогда был.

А скот верный, который Горсею служил, привел Димитрию в пример своего короля Якова. Король этот с младенчества без матери рос, и ничего – сильным да здоровым вырос, хоть и колченогим. Димитрий у скота спрашивал, почему его хозяин животиной называет, стыдно ведь мужику не просто юбку носить, но еще при этом и скотиной зваться! У нас на Руси, мол, бояре да дворяне холопов хоть смердами кличут, а у вас в аглицкой земле и вовсе скотами! А еще говорите, что у вас земля вольная да веселая, не чета Руси! Какая ж она вольная, сплошное скотство!

Яшка на то рассмеялся громко и сказал, что он – не скот, животина то есть, а вольный скот из земли Скотии, где прочие скоты живут. А мужики там все в юбках ходят, чтоб от зазорных англичан, кои в штанах, отличаться. Димитрий от удивления даже плакать перестал, спросил: «Что ж это за земля такая, где одни скоты, холопы то есть, живут? А люди вольные там имеются, звания благородного?»

Яшка на мальца не рассердился, объяснил, с трудом подбирая русские слова, что есть скоты, с ударением на первом слоге, а есть – скоты. Скоты, что с ударением на первом слоге, – это люди вольные да сильные, вроде как ваши казаки, живут они в земле Скотии, или в Скотландии, а столица у той земли – славный город Эдинбэр. Я казаков знаю, у меня однажды был «закадычный кор-реш», good friend казак! Мы с ним на Москве сильно пили да – у вас так говорят! – братались!

А дальше Яшка рассказал, что аглицкой королеве Лизавете скоты вольные не подчиняются, у них свой король есть – тоже Джеймс, Яков по-русски. А матушку сего короля, умницу да раскрасавицу Марью Стюарт, аглицкая королева сгубила, голову ей отрубить велела, а поначалу долго в тюрьме держала.

– Совсем как у нас… – грустно сказал Димитрий. – На Руси много казнят. Батюшка мой особливо в этом старался. Чуть матушку не казнил. Только вот я не разумею, отчего ты – вольный скот – аглицкому королю служишь?

– А я, – ответил вольный скот, – не аглицкому королю служу, а сэру Горсею, а уж сэр Джером – тот аглицкому королю… Сэр Джером мне money платит, деньги по-вашему, и очень меня и вольность мою почитает.