Пограничная зона - Мари-Сисси Лабреш

С двух лет бабушка рассказывает, какой он злой, мой отец, говорит, если я буду плохо себя вести, он меня заберет. За три года она так промыла мне мозги, что я поверила и испугалась — навсегда. Нет, он не должен меня утащить. Нет. Я ведь была хорошей девочкой, разве не так?

— Я хочу видеть мою дочку, — говорит грубым голосом Злой Папа.

— Ты что, не понимаешь, что у нее истерика?! Ты ее пугаешь. Убирайся! Убирайся, не то сдам тебя в полицию, — кричит бабушка.

Я слышала все, что они говорили, но их голоса звучали словно из-под воды. И мне показалось, что все мы стали рыбами. Монреаль — это огромный водоем. А я — маленькая красная рыбка, ставшая серой, сбросившая все свои красные чешуйки в приступе паники. Злой Папа был огромной рыбой-котом, супер-злой, как в мультике. И эта рыба-кот сейчас уволочет меня, и свяжет по рукам и ногам водорослями, и вытащит пупок, и привяжет его длинной лианой к дереву.

Обе мои мамы почти бегут по улице. Ноги меня не слушаются, и я за ними не поспеваю. Они так и тащат меня по воздуху до самого дома. Мчатся на всех парах по лестнице, ведущей в квартиру. Я пересчитываю все ступеньки животом и коленками. Даже оказавшись в безопасности, далеко от Злого Папы, я дрожу и всхлипываю. Бабушка берет дело в свои руки. Хватает меня под мышки и усаживает в ванну, опускает в воду. Вода очень горячая, но мне она кажется ледяной. Я слышу, как мама рыдает в своей комнате. Она всегда так рыдает, если забывает выпить таблетки. Ее плач похож на долгую жалобу, на стенания, они растекаются по воздуху, как клубы дыма. Так стонут самоубийцы, которых пытаются вернуть к жизни. Вот так же жалобно она будет стонать через шесть лет, лежа на кровати в другой комнате скорби.

Появляется доктор Коайе. Я даже не замечаю, как он входит. Он смотрит на меня из-за стекол своих очков, в которых отражаются все зажженные в доме лампы. В который уже раз я не могу разглядеть его глаз. Он смотрит на меня, говорит что-то, и бабушка меня переворачивает. Я чувствую укол в правую ягодицу. Все плывет. Я слышу: Неервный срыыв. Нееервныыый срыыыв. Неееервныыыый… И думаю: у маленькой рыбки не такая нервная система, как у людей (так объясняли недавно по телевизору), значит, и нервного срыва у нее быть не может. Потом я кожей ощущаю прикосновение бабушкиного желто-зеленого одеяла. Оно мягкое и нежное. Различаю, как в кино, москитную сетку на окне бабушкиной спальни. Это чтобы мухи не влетали, а божьи коровки не улетали. Потом все превращается в воду. Монреаль — он как огромное озеро. И я плаваю в этой воде. Плаваю себе и плаваю!

— Гадина! Ты не имеешь права так говорить! Это ты — злая! Злая! Злая! Как Золушкина мачеха! Как тетушка Ольсен в «Маленьком домике в прерии»!

Бабушка замолкает. Наверное, она поняла, что слишком далеко зашла. Уходит в гостиную и молча сидит там в темноте. Оставляет меня одну на своей кровати. Под желто-зеленым одеялом.

Через некоторое время я перестаю плакать, потому что от слез закладывает нос, а это одна из тех вещей, которые я ненавижу больше всего на свете. Так вот, я успокаиваюсь и начинаю думать о другом. Думаю о маме — даже будь она сейчас здесь, все равно не вмешалась бы, потому что боится своей матери. Думаю о будущем отчиме — он обещал покатать меня на лошади, а мне этого ужасно хочется. А еще я думаю о его машине. Как же я люблю засыпать на заднем сиденье, глядя на фонари, когда мы ездим вечером прокатиться! Я лежу там, убаюканная, в полной безопасности. В общем, я о многом думаю, а время идет все так же медленно. Оно утомляет, почти убивает. Потом я встаю и иду к бабушке. Не хочу оставаться одна. Мне нужно, чтобы мной занимались. Хочу быть вдвоем. Потому-то и смиряю гордыню и иду к бабушке. Иногда мне так сильно хочется быть с другими людьми, что я почти превращаюсь в Кришну с бритой головой и бубенчиками на пальцах. Я такая. Я — маленький домашний зверек. Меня приручили кислыми леденцами и игрушками «Фишер Прайс». Я продаюсь самому щедрому. Сажусь, ни о чем не спрашивая, в машину к первому же незнакомцу, угостившему меня конфеткой. Так-то вот, такая уж я. Наверное, у меня корыстолюбивое сердце.

Бабушка, как я и думала, молча сидит в темной гостиной. Сидит у окна. Положив ногу на ногу. Прислонившись к жесткой спинке дивана. Глаза у нее на мокром месте. Она плакала. Слезами крокодилихи, из которой можно было бы сделать чемодан. Никогда не скажешь, что она взаправду моя бабушка. Всегда кажется, что она притворяется — просто смотрит на какую-нибудь блестящую точку на полу до тех пор, пока в глазах не начнет щипать, или пихает мыло в глаза, или украдкой нюхает лук. Я тоже так делаю, если хочу получить новые игрушки. А она — чтобы все вокруг чувствовали себя виноватыми. Чтобы чувство вины грызло нас до зуда в волосах, до боли в костях и чтобы мы зависели от нее, вот же хитрая ведьма.

— Бабуля, расскажи мне сказку…

— Ладно. Ты что, заснуть не можешь?

— Не могу.

— Хорошо. Пойдем в спальню.

Мы ложимся вдвоем на ее кровать, заворачиваемся в желто-зеленое одеяло, и бабушка читает мне любимую сказку — «Золушку».

— Жили-были на свете красивая маленькая девочка с золотыми волосами и ее отец…

Мне кажется, будто слова падают с неба, как сияющий дождик. Все вокруг становится волшебным. Чудесным. С самых первых слов сказки я ощущаю себя Золушкой. Прекрасной диснеевской Золушкой, которую мучает вся ее семья, но однажды она им отомстит. Я тоже когда-нибудь выкину такой фортель, что все мои мучители заплатят.

— Мачеха и сводные сестры не любили девочку и часто над ней смеялись…

— Видишь, Буля, ты иногда тоже бываешь злюкой.

— Но я же не смеюсь над тобой.

— Зато заставляешь плакать.

— Это потому, что я о тебе забочусь, вот и проявляю строгость. Но я не злая, нет. Со многими детьми на свете плохо обращаются. Морят их голодом. Не одевают. Привязывают и жгут сигаретами. А то еще и забавляются с ними.

— Забавляются? А это весело, смешно, когда забавляются?

— Забавляться — это тебе не в игрушки играть. Это когда тебя везде трогают, даже в запрещенных местах.

— А где это — запрещенные места?

— В попке!

Тут она садится на любимого конька. Морочит мне голову, полощет мозги, зажарила бы, если б могла, и съела бы с кашей! Подойди сюда, мой цыпленочек. Иди поближе к очагу! Так бы и засунула мне луковицу в рот и пекла бы при 360 градусах по Цельсию часа этак два с половиной, чтобы я впитала ее бредни. Бабушка хочет заставить меня сказать вещи, которые она сама придумала, пытается выбить из меня признания. Ей нужно, чтобы я врала, и тогда она будет счастлива и начнет улыбаться. Она жаждет услышать глупости, которые украсят ее жизнь, убедят в том, что она не одинока в своем крестовом походе против всех возлюбленных моей мамы. Бабушка пытается заставить меня сказать то, чего я говорить не хочу, признаться в том, в чем я не могу признаться.

Я пытаюсь перевести разговор на другое и болтаю без умолку: Ой, бабуля! Я есть хочу! Ба, у меня везде чешется! Ух ты, в комнате привидение! Но она не упускает добычу, цепляется за слова, как журналист во время интервью, когда хочет выбить из человека информацию. Она долдонит свое, чтобы я наконец признала, то, что она же и выдумала.

— Он тебя трогал, новый дружок твоей матери?

— Ну да, он меня почесывал!

— И как же?

— Да пальцами.

— Где именно?

— Ну-у, спину, и голову тоже.

— А еще где?

— Не помню.

— Или не хочешь говорить.

— Какая ты противная надоеда! Я же тебе сказала — почесывал, по спине и по голове. Я не врушка, вот так-то!

Она не успокаивается. Начинает злиться. Я не хочу говорить ничего плохого о друге моей матери. Он мне даже нравится. Он меня балует, покупает игрушки, сколько захочу. Часто водит нас в китайский ресторан. Мне там нравится. Бабушка-то нас туда не пригласит! Она уверена, что китайцы жарят крыс, кошек и голубей, напускают в печеные яйца микробов — чтобы мы болели. Она свято уверена, что китайцы разрушают наши желудки и так захватят власть над всей Землей. Она в это верит.

Друг моей мамы катает меня на машине — и это лучше всего. Мне это необходимо. Я хочу ездить на прогулку на машине: мама сидит впереди, а я — одна — лежу на заднем сиденье, и смотрю на свет фонарей, и надеюсь увидеть в небе летающую тарелку. У бабушки машины нет, и она меня не повезет. Она слишком бедная. Муж ничего не оставил ей, когда умер. Одни только угрызения совести и неистребимое желание убить его. Когда он умер, она сказала: Слава Богу, избавились! А потом выбросила все, что ему принадлежало, даже мебель, которую они нажили вместе за всю жизнь. Порвала все его фотографии, а те, на которых он был со мной или с мамой, разрезала. Так что все наши семейные снимки теперь разрезаны на мелкие кусочки, на них только наши лица — мое и мамино. Тот еще альбомчик!