Пограничная зона - Мари-Сисси Лабреш

Мы с Алиной садимся за маленький ослепительно белый столик. И она просит меня нарисовать потолок. И пририсовать к нему лампочку. Ладно, я рисую. Тогда она спрашивает: а для чего, собственно, предназначены лампочки? Я отвечаю: чтобы потолок держался. Она обалдевает. Да нет же, ну что вы, Алина, я просто шучу, конечно, лампочки нужны для того, чтобы освещать мир. Она вздыхает. С облегчением. И говорит, чтобы я нарисовала дом и семью. И я придумываю ей целую картину: семью, дом, кошку, собаку и газонокосилку. Заминка выходит с бассейном — мне уже не хватает места. Алина рассматривает мой рисунок. И вид у нее удивленный. Да-а, пустила я ей пыль в глаза.

Алина спрашивает, почему папа на моем рисунке весь красный, именно он — а не другие? Я объясняю: это потому, что бабушка бросила в него кирпичом и попала прямо в лицо. Вот он и лежит на земле, прибитый. Глаза у Алины расширяются. Я чувствую, что мои выдумки ей интересны — гляди, как уши развесила. И я продолжаю. Я ведь знаю много историй.

Так проходит час, другой, третий, а я все не замолкаю. Рисую и болтаю. Калякаю-малякаю, складываю из кубиков фигуры и болтаю. А Алина задает все новые вопросы. Просто задолбала вопросами. Мне начинает казаться, что я и правда слишком долго не видела бабушку. Тут есть что-то подозрительное. Алина смотрит на меня и говорит:

— Эй! Да твой рисунок — просто прелесть! А какой славный барашек!

— Никакой это не барашек — это тампакс слонихи.

— Вот те раз! Да что с тобой, Сисси? Ты вся побелела!

— Это потому, что я в три года наелась туалетной бумаги!

— Думаю, ты устала… Хочешь к бабушке?

— Да.

— Пойдем, найдем ее. Ты хорошо потрудилась.

Она берет меня за руку, и мы идем по коридорам корпуса Майу больницы Нотр-Дам. У Алины нежная и мягкая рука. Не то что у бабушки — у той пальцы изуродованы артритом, и она всегда готова переломать мне суставы. Нет, Алина ласково держит мою ладошку в своей ладони. Идем мы медленно. У меня есть время разглядеть, что делается в других помещениях. Здесь, оказывается, много детей. Правда, по большей части они очень странные: рвут на себе волосы, бормочут что-то несуразное, вопят, как будто за ними гонятся марсиане, а у некоторых — глаза стеклянные, как у моей матери. И взгляд такой же.

Внезапно мы оказываемся перед маленьким кабинетом. Там бабушка и вторая тетка, она стоит за своим огромным столом. Комната залита дневным светом, так что я вижу только силуэты двух женских фигур. Моя бабушка говорит, выплевывая слова, как булыжники:

— Вы ее не получите! Я найду на вас управу!

Ох, как мне не нравятся ее слова! Не люблю, когда бабуля выглядит дурой. Мне за нее бывает стыдно. Плохо, когда она вот так привлекает к себе внимание.

Алина говорит, чтобы я посидела на банкетке, у дверей кабинета, а сама входит и закрывает за собой дверь. Закрывает — да неплотно, и я слышу все, что они говорят, — когда дети не очень вопят.

— Да нет же, мадам… Успокойтесь. Вы нервничаете вот уже скоро три часа. А мы ведь кое в чем преуспели, — говорит хозяйка кабинета.

В разговор вступает Алина:

— Малышка Сисси — гиперактивный ребенок… легко возбудимый, конечно, — из-за пережитых ею драм, но очень творческий. Все эти истории, которые она придумывает, совершенно безобидны и… Безумие… как ваша дочь… ее мать… помещенная в больницу…

На этом месте я перестаю слышать их разговор — мимо проходят врачи с орущими детьми. Банда маленьких кретинов. Мне тоже хочется кричать, но я сдерживаюсь.

Я сдерживаюсь. Сдерживаюсь изо всех сил.

Я так стараюсь сдерживаться, что сильносильно кусаю щеки. Не хочу, чтобы меня заперли здесь, как мою маму. Не-хо-чу. Я ведь нарисовала такие красивые рисунки. Нарассказывала кучу чудных историй. Сделала, как бабушка велела, — не рассказала всего чужим людям, потому что они могут навредить мне. Нам — мне, бабушке и маме. Навредить. Я больше не хочу здесь оставаться. Я ничего плохого не сделала.

Я рассматриваю свои руки, закрываю ладонями глаза, прижимаю сильно-сильно, опускаю голову, прижимаюсь лбом к коленям.

Я пою.

Серенькая курочка прилетела в церковьТам снесла яичкоЯичко для СиссиДевочка-крошечка скоро ляжет спатьБаю-бай… Баю-бай…

Глава 7

ПОГРАНИЧНАЯ ЗОНА

(Продолжение)

Индивидуумы, находящиеся на грани разрушения личности, предпринимают отчаянные усилия, чтобы избежать реального или воображаемого отказа или отстраненности. Восприятие приближающегося отстранения или отказа или утраты внешней структуры могут привести к глубоким изменениям в самооценке, предпочтениях, познавательной способности и в поведении.

Прошла неделя, а ей не позвонила. Не знаю, звонила ли она. Я вырвала провод из розетки. Дом казался тихим, почти необитаемым. Я всю неделю была одна. Затерянная в одиночестве моего огромного жилища. Одна-одинешенька. Сидела, практически весь день, посреди квартиры и смотрела в огромные окна. Одну стену почти целиком составляют три огромных окна. Когда на улице днем идет дождь, свет отражается от моей кожи. Я вся словно излучаю сияние. Мне как будто жарко. Похоже, что я занималась любовью и взмокла. Я уже неделю не трахалась. Ни с Саффи. Ни с вибратором. Ни с кем. И не пила тоже неделю. Не-е-т, пора с этим завязывать. И я покупаю новый провод.

— Сисси! Куда ты пропала? Я всю неделю пыталась до тебя дозвониться. Что случилось? И в институт ты не пришла!

— Мне нужно было отдохнуть.

— Да что стряслось-то?

— Хочешь, встретимся?

— Сейчас приеду.

Саффи заявляется ко мне. Входит без стука. Вламывается, как в сарай. Она входит в меня, как в сарай. Я ее не встречаю. Сижу, где сидела, посреди дома. На полу, в самом центре моего трагического королевства. Не хватает только гребаной короны на голове — чтобы соответствовать своему имени.

— Сисси, что с тобой?

Саффи смотрит на меня своими огромными глазами. Я упираюсь взглядом в белки вокруг голубой радужки. Саффи кажется обескураженной. Смотрит на меня, как всю неделю глядела бабушка — моя бабушка, с которой я поцапалась. Бабушка, обозвавшая меня воровкой. Думает, я украла у нее деньги. Триста баксов — она наверняка запихнула их то ли в коробку из-под печенья, то ли в свой матрас и искать не желает — настолько уверена, что это мои штучки. Ты часто заходишь в мою комнату и, что еще хуже — роешься там. Я роюсь! Это я-то роюсь! Ну конечно, роюсь! Она все прячет — салфетки, конфеты, семейные фотографии, журналы, календарь, сигареты, — все, что под руку попадает. Когда мама была еще жива, бабка прятала ее сумку в своей комнате. Если мама хотела получить свои деньги — приходилось просить. Мама, выдай мне денег, мне нужно отремонтировать машину. Бабушка контролировала все на свете. Такая уж она, моя бабуля, любит все держать под контролем. Это ее успокаивает, внушает ей уверенность, старой сморщенной обезьяне. Тогда ей кажется, что она нужна. А вот я ощущаю свою нужность, когда трахаюсь.

Я ловлю Саффи за рукав. Хочу, чтобы она тоже приземлилась на пол — как маленькая, как я. Пусть скукожится, скрючится, обнимет себя руками, как эмбрион в материнской утробе, пусть баюкает сама себя. Но Саффи не понимает и не хочет. Ей нужны слова, она хочет знать, почему я не звонила. Зачем выставила ее дурой.

— Саффи… ты меня пугаешь. Пугаешь, потому что мне чудится, что я встретила собственного двойника и что ты убьешь меня, чтобы занять мое место. Некоторые племена верят — если человек увидел своего двойника, значит, скоро умрет. Я, вообще-то, не прочь помереть, но не сию секунду. Мне нужно приготовиться, ты понимаешь?

Нет, она не понимает, и мои слова ее пугают.

— Саффи, прошу тебя, читай между строк. Попытайся понять смысл моих слов: у меня в животе — пустота, и эту пустоту я заполняю чем ни попадя. В основном — всякой мерзостью. Потому-то мне всю дорогу и страшно. Поэтому я боюсь тебя. Ты — героиня историй, которые я выдумываю. Ты их напитываешь, наполняешь смыслом. Хочешь знать, на что они похожи, эти мои сказочки? Это трагедии, и дело в них всегда принимает дурной оборот, и конец тоже всегда один — как в фильмах ужасов. А меня всегда уродуют в них до неузнаваемости, и мучают, и убивают.

Этого она тоже не понимает. Смотрит тупо, как бабушка всю неделю смотрела. Как это ты не крала денег?! Я же знаю, что ты все время шастаешь в мою комнату. Какие же злые у нее бывают глаза, у моей бабушки-старушки! А уж когда погода хмурится и по небу тяжелые тучи ползут, взгляд у нее становится и вовсе ведьминский. Да-да, я точно знаю, это ты их украла. Я вот только спрашиваю себя — почему ты все время желаешь мне зла? Хочешь меня уморить, как мать уморила?