Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?

Иль никогда на голос мщенья

Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

Покрытый ржавчиной презренья?..

(«Поэт», 1838)

Как бы ни было порочно российское высшее общество в условиях сурового николаевского режима, гнев, презрение и скорбное негодование, которое обрушивает на окружающих двадцатичетырехлетний гвардии поручик Лермонтов, продиктованы не столько его личным опытом или социальными бедствиями в стране, сколько изначально профетическим самосознанием — особым мировоззренческим складом, глубоко оппозиционным любому правящему режиму, любому истеблишменту. Не случайно обличительные строки Лермонтова вызвали восторженные похвалы Белинского и других «прогрессивных» критиков либерально-демократического толка, превыше всего ставивших социальное начало в литературе, хотя Лермонтов в действительности и не принадлежал к этому лагерю.

Михаил Лермонтов

Можно сказать, что именно в творчестве Лермонтова формировались основы профетического миросозерцания русской интеллигенции, пребывавшей в вечном противоречии с властями и с самою собой, радея об интересах простого народа, который о подобном попечительстве не просил и в конце концов, как мы знаем, оказался жертвой своих «защитников».

Вл. Соловьев сурово осуждал лермонтовскую «несмиренность» духа, его богоборчество и презрение к людям, призывая обличать «ложь воспетого им демонизма», но не отрицал гениальной пророческой одаренности поэта, которая определила ключевую тенденцию развития русской литературы.

Д. Мережковский характеризовал Лермонтова как «поэта сверхчеловечества», отталкиваясь, разумеется, от ǖbermensch-a и прямо называя российского барда «предком немецкого антихриста Ницше». В чем-то он, безусловно, прав. Лермонтов фактически всегда, за исключением редких лирических миниатюр, пребывает «в маске» сверхчеловека, «героя своего времени», отринутого пророка, стоящего над миром страстей и склонного к холодному демонизму. Пушкин в этом смысле «сверхчеловеком» себя отнюдь не мыслил, что принципиально отличает его от Лермонтова. Во всяком случае таков сложившийся за два столетия имидж Пушкина в нашем литературоведении. Правда, Мережковский делает парадоксальное заключение о том, что как раз Пушкин-то, в противоположность Лермонтову, и был тем самым сверхчеловеком, который отверг низменный земной мир, «не сделался пророком, идущим к людям, а предпочел остаться жрецом, от людей уходящим» (‹131>, с. 475). У Лермонтова же, по мнению исследователя, «поэзия стремится к жизни, созерцание — к действию» (там же с. 476).

Чрезмерный пессимизм Лермонтова, его «демонизм», граничащий порой с нигилизмом, его «пророческая тоска», вызревавшая в недрах не слишком обременительной жизни, действительно труднообъяснимы. Однако именно эти свойства и сообщают его творчеству особую притягательную силу, покорившую многие поколения читателей и привлекающую нас по сей день. Лермонтовский Демон — не только «дух изгнанья», но и дух всеобщего отрицания ценностей дольнего мира, дух сомнения, утверждающий относительность всего человеческого миропорядка в масштабах Вселенной, в соотнесении с мировым разумом и Богом за пределами условного христианского канона. Демонизм поэта в таком случае является следствием некоего трансцендентального прозрения, остраненного видения реальности как бы из иного измерения.

Пытаясь понять природу этого уникального дара, этого «сверхчеловеческого» восприятия мира, изначального знания, Мережковский пишет: «Никаких особенных разочарований или утрат не произошло в жизни его между тем первым ребяческим лепетом и этим последним воплем отчаяния („И скучно, и грустно…“ — А. Д.), в котором как бы зияет уже „тьма кромешная“; ничего нового не узнал, только вспомнил старое:

…им в жизни нет уроков.

Их чувствам повторяться не дано —

говорит он о себе подобных.

Знает все, что будет во времени, потому что знает все, что было в вечности:

…много было взору моему

Доступно и понятно потому,

Что узами земными я не связан

И вечностью и знанием наказан.

„Наказан“ в жизни за преступление до жизни.

Как другие вспоминают прошлое, так он вспоминает будущее — словно снимает с него покровы, один за другим, — и оно просвечивает сквозь них, как пламя сквозь ткань. Кажется, во всемирной поэзии нечто единственное — это воспоминание будущего.

На шестнадцатом году жизни первое видение смерти:

На месте казни, гордый, хоть презренный,

Я кончу жизнь мою.

Через год:

Я предузнал мой жребий, мой конец:

Кровавая меня могила ждет…

Через шесть лет:

Я знал, что голова, любимая тобою,

С твоей груди на плаху перейдет.

И наконец, в 1841 году, в самый год смерти — „Сон“ — видение такой ужасающей ясности…» (там же, с. 485).

Профетическое ясновидение, сознание своей причастности высшим таинствам мироздания определяет и «демонизм» лермонтовской музы, сочетающей богоборчество с напряженным стремлением постигнуть божественный замысел, воплощенный в извечном противостоянии Добра и Зла, донести его до людей. И хотя лермонтовский лирический герой часто воспаряет над земной юдолью, он все же тысячами нитей связан с этой обителью человеческих страданий.

Оттого-то к концу его короткой жизни возникает в творчестве поэта образ пророка-подвижника, обличителя и провидца, воссозданный из библейских источников — и, разумеется, сверенный с концепцией Пушкина, которого Лермонтов справедливо считал своим непосредственным предшественником, учителем и духовным наставником. Лермонтовский пророк — это пророк пушкинский, уставший «глаголом жечь сердца людей», исчерпавший все силы в борьбе против тожествующего зла и отринувший суету сует:

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья:

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром божьей пищи…

(«Пророк», 1841)

Стихотворение, написанное незадолго до трагической гибели Лермонтова на дуэли и прозвучавшее как его духовное завещание, стало магическим талисманом для многих поколений российских поэтов. Спустя пять лет радикальный демократ Алексей Плещеев в своем парафразе «Пророка», представляющим некую контаминацию с «Марсельезой», придал теме явно революционную окраску и тем самым указал путь целому поколению оппозиционно настроенной интеллигенции:

Провозглашать любви ученье

Мы будем нищим, богачам

И за него снесем гоненье,

Простив безумным палачам.

Блажен, кто жизнь в борьбе кровавой,

В заботах тяжких истощил;

Как раб ленивый и лукавый,

Талант свой в землю не