Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

(Иеремия, 26:12.)

И все же профетическое самосознание в своем законченном виде, очевидно, как и почти все, что есть в русской литературе, находит наиболее самобытное воплощение в поэзии Пушкина. В эссе «Дух и слово Пушкина» Петр Струве отнюдь не метафорически отмечает «сожительство этой души с совершенно иной стихией, с Духом, подымавшимся на такую высь, на которой этому духу было доступно подлинное ясновидение и Боговидение, и он в ясной тишине и тихой ясности, художественно преображая этот мир, касался миров иных и приближался к Божеству» (‹166>, т. 2, с. 467).

Стихотворение Пушкина «Пророк» словно подводит итог ранним творческим поискам поэта, переходившего от вольнолюбивых гражданственных воззваний к возвышенной любовной лирике, от романтических поэм южного цикла к сложной драматургии Бориса Годунова, от «маленьких трагедий» к «энциклопедии русской жизни» — «Евгению Онегину». Не только для самого Пушкина, но и для всех поэтов России, пришедших вслед за ним, «Пророк» стал той единой меркой самоидентификации, которую следовало прикладывать к своему творчеству во всех обстоятельствах, определением высокого призвания и боговдохновенности барда:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился;

Перстами легкими, как сон,

Моих зениц коснулся он:

Отверзлись вещие зенницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он,

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный, и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

И бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Стихотворение, написанное от первого лица, является, конечно, стилизацией, навеянной библейскими книгами пророков. Пушкин обожал стилизации и был непревзойденным мастером в этом жанре. Достаточно вспомнить его «Подражания Корану» (плод знакомства со священной книгой ислама) или «Песни западных славян» (плод знакомства со стилизованной мистификацией Мериме). Высказывались предположения, что пушкинский «Пророк» навеян не столько Библией, сколько Кораном. Действительно, в «Подражаниях Корану» (1924) присутствует тема пророческого призвания, представленная переосмысленной сурой XCIII Корана:

Не я ль в день жажды напоил

Тебя пустынными водами?

Не я ль язык твой одарил

Могучей властью над умами?

Мужайся ж, презирай обман,

Стезею правды бодро следуй,

Люби сирот, и мой Коран

Дрожащей твари проповедуй.

Однако в «Подражаниях Корану» поэт, бесспорно, всего лишь играет с формой, любуясь чеканным звучанием эффектно оформленных строк и прилагая патетический образ пророка к экзотическому Мухаммеду. В «Пророке» же он выступает не в роли имитатора, а в роли Преемника традиции, ощущающего духовное родство с вдохновенными витиями библейской древности.

Поэтика «Пророка» представляет собой контаминацию нескольких эпизодов и фрагментарных метафорических образов из книг пророков, но идея ее навеяна, несомненно, прежде всего Книгой пророка Исайи (т. н. Протоисайи, поскольку в действительности под именем Исайи в Библии выступают как минимум три пророка). Конкретно речь идет об эпизоде Откровения Господня из гл.6 Книги Исайи:

«И сказал я: горе мне! погиб я! ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами, — и глаза мои видели Царя, Господа Саваофа. Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, И коснулся уст моих и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен. И услышал я голос Господа, говорящего: кого Мне послать? и кто пойдет для Нас? <…> И сказал Он: пойди и скажи этому народу: слухом услышите, и не уразумеете; и очами смотреть будете, и не увидите…»

Там же, в главе 35 Книги Исайи с особой силой звучат мессианские мотивы:

«<…> Он придет и спасет вас. Тогда откроются глаза слепых, и уши глухих отверзнутся. Тогда хромой вскочит, как олень, и язык немого будет петь; ибо пробьются вόды в пустыне и в степи потоки <…>»

Однако мысль о предопределенной свыше и уготованной заранее просветительской миссии содержится почти у всех канонических пророков:

«И было ко мне слово Яхве: прежде нежели, Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя: пророком для народов поставил тебя… И простер Яхве руку свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Яхве: вот, Я вложил слова Мои в уста твои» (Иеремия, 1:4–5, 9).

Почему Пушкин обратился к образу Пророка именно в 1826 г., когда и было написано приведенное стихотворение? Без сомнения, именно в этот период, после поражения восстания декабристов, гибели и унижения многих друзей, после крушения надежд на скорое торжество свободы и демократии в России он особенно отчетливо осознал свою трагическую миссию одинокого витии-провидца, о которой задумывался и раньше:

Волхвы не боятся могучих владык,

А княжеский дар им не нужен;

Правдив и свободен их вещий язык

И с волей небесною дружен.

(«Песнь о Вещем Олеге»)

Речи библейских пророков действительно настолько патетичны, образны и боговдохновенны, что не могут оставить равнодушными ни обычного читателя, ни тем более поэта. Будучи удивительно красочными и емкими образцами риторики, они, естественно, должны вызывать у поэта импульсивный отклик, пробуждать желание идти тем же путем — «обходя моря и земли, глаголом жечь сердца людей».

Н. И. Михайлова в своем исследовании, посвященном Пушкину и ораторской культуре его времени, скрупулезно прослеживает трансформацию оригинального образа пророка из Книги Исайи в пушкинского поэта-пророка, показывая креативный ход пушкинской мысли. Вслед за В. В. Виноградовым (‹49>, 132–137) она отмечает стремление Пушкина максимально сохранить и развить стилистику библейского текста: «Как и в Библии, в стихотворении Пушкина повествование ведется от