Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О так! Нет выше ничего
Предназначения Поэта:
Святая правда — долг его;
Предмет — полезным быть для света.
Служитель избранный Творца,
Не должен быть ничем он связан;
Святой высокий сан Певца
Он делом оправдать обязан.
(К. Рылеев. ПСС. Л., 1934, с. 451)
Тема «пророк и пророчество» стала одной из ведущих тем в творчестве декабристов, которые искали в библейской образности подкрепления «высшей правды» своих устремлений и чаяний. Поэты-декабристы отождествляли себя с ветхозаветными посланцами Бога гнева, призванными обличать грехи правителей. Такой мощной и убедительной интерпретации речей библейских пророков мы не найдем нигде в европейской поэзии — хотя чисто стилистически эти стихи можно считать ответвлением романтической школы:
Глагол господень был ко мне
За цепью гор на Курском бреге:
«Ты дни влачишь в ленивой неге!
На то ль тебе я пламень дал
И силу воздвигать народы?
Восстань певец, пророк свободы!
Вспрянь! Возвести, что я вещал!»
(В. Кюхельбекер. «Пророчество», 1822)
Хотя сами декабристы во многом питались идеями Великой французской революции, которая, как известно, религию отрицала, именно Библия с ее пафосом грозных пророчеств служит для них опорой демократической мысли. Можно сказать, что пророками, несущими свет истины во мрачном царстве тирании и насилия, ощущают себя все лидеры декабристов — особенно те, кто владеет даром поэтического слова. Они вновь и вновь перечитывают Писание, стараясь найти в нем сюжеты и строки, отвечающие их собственным чаяниям. Пламенные инвективы древних пророков становятся для них оружием в борьбе — единственным легальным оружием, которым можно было пользоваться в условиях суровой цензуры. И мощь этого оружия намного превосходила все прочие использованные декабристами жанры, будь то исторические думы или агитационные песни:
Иди к народу, мой Пророк!
Вещай, труби слова Еговы
Срывай с лукавых душ покровы
И громко обличай порок,
Иди к народу, мой Пророк!
…………………………
А ваши сильные и князи,
Пируя сладкие пиры,
Вошли с грабителями в связи
И губят правду за дары.
Где правота, где суд народу?
Где вы, творящие добро?
В вино мешаете вы воду,
Поддел и ложь — в свое сребро!
Вы слепы, иудейски грады,
Я поднял реки из брегов
И насылал к вам трус и глады,
И двигал бури вместо слов.
А вы, как камни, не смягчались,
И Бог ваш, стиснув гром, терпел;
Но лета благости скончались!
(Ф. Глинка. «Призвание Исайи»)
Раннее творчество Федора Глинки столь насыщено профетическими мотивами, что его можно было бы отнести к поэзии религиозной, если бы не гражданский пафос яростной борьбы за правое дело, который противоречит христианской идее смирения и всепрощения:
Бога дивного рука
Из сонма братий величавых,
От смирных стад меня взяла
И — прямо в битву, в бой кровавый,
И мне в бою стеной была.
И я, помазан от елея,
Кипящим мужеством горел,
И в очи страшного злодея
Бесстрашно юноша глядел.
Он пал, как столп. Цвети, отчизна,
Израиль мой, с твоих сынов
Сняты позор, а укоризна:
Не знай ни плена, ни оков!
(«Победа»)
В преддверии решающей схватки с деспотией — каковой мнили декабристы свое революционное выступление — решающее значение приобретала идея самопожертвования во имя идеала. К этой идее обращался и Рылеев в своих «думах», но только Глинка сумел придать афористичную емкость образу, прибегнув к библейской символике. После поражения восстания декабристов те же образы древних пророков служили поэту надеждой и опорой, примером стойкости и долготерпения. От имени пророка взывает он к Богу — не к всепрощающему Христу, но к грозному Вседержителю, Саваофу Ветхого Завета:
Мы ждем и не дождемся сроков
Сей бедственной с нечестьем при:
Твоих зарезали пророков, твои разбили алтари!..
Проснись, Бог сил, заговори!
(«Илия — Богу», после 1825 г.)
Конечно, в час скорби и отчаяния поэт обращается и к Псалмам, испокон веков служившим утешением страждущим, всем взывающим к божественному правосудию: «Забыл ты нас, забыл нас, Боже // Враги пируют праздник свой…» («Из псалма 43-го»). И все же магистральная линия поэзии Глинки двадцатых годов определяется библейскими книгами пророков. К ним прямо или опосредовано восходят лучшие образы его стихов, глубоко трогавшие современников:
Фёдор Глинка
Растут и высятся пороки,
Везде страстей победный клич.
Куда ж девались вы, пророки!
Где ваш огнепалящий бич?!.
2
Мы говорим, но нам не внемлют,
Лелеяся в своих мечтах:,
Над пропастью бездонной дремлют,
Иль буйно пляшут на гробах!!.
(«Ответ пророков», после 1825 г.)
После поражения восстания, когда все надежды на скорую победу правого дела были развеяны, а лучшие люди России казнены или отправлены на каторгу, те же образы, те же строки библейских пророчеств оставались для них источником стойкости и мужества. в час испытаний, источником веры в конечное торжество добра:
И в высшем читано суде:
Беда пройдет вослед беде…
Но бури бедствий тех суровы,
Сорвут с вас старые оковы:
Зерно добудет молотьба,
И стихнет древних сил борьба:
И тем, которые готовы,
Готова новая судьба!..
(Ф. Глинка. «Я видел их», после 1825 г.)
«Язык пророков» стал как бы кодом декабристской поэзии, который объединяет сердца соратников и единомышленников единым чувством, рождающим, вероятно, ту же гамму эмоций, что полковой марш у однополчан. Вот почему так естественно выливается в те же знакомые риторические формы и образы ответ Одоевского на пушкинское послание «В Сибирь»:
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы,
Она нагрянет на царей —
И радостно вздохнут народы!
(1829)
5. Божественный глагол
И
