Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Учи того, кто не успел
С ума сойти в их жизни ложной,
Кто жаждет, искренен и смел,
Рассудка простоты несложной..
Глагол орудие свободы,
Живая жизнь, которой днесь
И вечно движутся народы…
Проникнись этой мыслью весь!
Готов ли?.. Ну! Теперь смотри,
Ступай по городам и селам
И о грядущем говори
Животрепещущим глаголом.
(Н. Огарев. «Напутствие», 1858)
Очевидное сходство стихотворения с пушкинским «Пророком», разумеется, не случайно, но интерпретация образа у Огарева иная, сугубо прикладная. Призвание художника полностью подчинено утилитарной задаче воспитания народных масс в «прогрессивном» духе. Именно такой пророк и был воспринят революционным народничеством в его многолетней борьбе «за счастье народное». Этот образ окончательно закрепился благодаря невероятной силе воздействия на умы поэзии Некрасова, чей грандиозный талант питался от народных корней и открывал перед читателем неведомые ранее глубины народной жизни.
* * *
Некрасов, который, как известно, в 70-е гг. по популярности среди студенческой молодежи едва ли не превзошел Пушкина, выдвинул лозунг, объединивший большую часть российской интеллигенции:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан!
С этого времени профетизм русских поэтов по крайней мере на полвека приобрел революционно-демократическую окраску, а народность поэзии стала ассоциироваться с гражданственностью:
Стихи мои! Свидетели живые
За мир пролитых слез!
Родитесь вы в минуты роковые
Душевных гроз
И бьетесь о сердца людские,
Как волны об утес.
(«Стихи мои…», 1858)
Важнейшее место в творчестве Некрасова занимают стихи об идеальных «героях своего времени», которые изображаются в обличье если не ветхозаветного пророка, то новозаветного мессии. Таков Чернышевский в стихотворении «Пророк»:
Так мыслит он, и смерть ему любезна.
Не скажет он, что жизнь его нужна,
Не скажет он, что гибель бесполезна;
Его судьба давно ему ясна…
Его еще покамест не распяли,
Но час придет — он будет на кресте;
Его послал Бог гнева и печали
Царям земли напомнить о Христе.
Таков «Великий учитель», первый прогрессивный литературный критик Белинский:
Ты нас гуманно мыслить научил,
Едва ль не первым вспомнил о народе,
Едва ль не первым ты заговорил
О равенстве, о братстве, о свободе…
Таков безвременно умерший с мечтой о свободной России Добролюбов:
Учил ты жить для славы, для свободы,
Но более учил ты умирать…
При этом Некрасов не задается вопросом, почему, собственно, способный юноша двадцати с чем-то лет должен учить народ — или пусть только лучших его представителей — умирать. Не задавался этим вопросом и читатель. Смерть за народ, искупительная жертва Христа — этим было все сказано. Некрасовский «Бог гнева и печали», вдохновлявший на борьбу революционеров и породивший первые в мире профессиональные террористические организации, был, конечно, грозным и карающим ветхозаветным богом, а не всепрощающим Христом.
«Ныне Я восстану, говорит Господь, ныне поднимусь, ныне вознесусь. Вы беременны сеном, разродитесь соломою; дыхание ваше — огонь, который пожрет вас. И будут народы, как горящая известь, как срубленный терновник, будут сожжены в огне», — устами гневного Вседержителя возвещает Исайя (Исайя, 33: 10–12).
Показательно, что в русской литературе со второй половины XIX в. образ Христа-Спасителя, воплощенный в доктрине ортодоксального православия, все более подменяется образом яростного и нетерпимого к греху Вседержителя Саваофа, грозного вдохновителя библейских пророков, или по крайней мере соединяется с ним. Формируется как бы иная, оппозиционная официозному православию секта, для участников которой (нередко атеистов) кровавые жертвы божеству Свободы становятся необходимым ритуалом, словно для ацтекских жрецов бога Солнца.
Николай Некрасов
Размышления Некрасова о национальном характере, о фатальной несправедливости социального устройства, о плачевной судьбе русского народа зачастую выливаются в профетические откровения и призывы. Хотя риторика реалистической гражданственной лирики Некрасова, в отличие от стихов Державина, Пушкина или Лермонтова, не слишком напоминает язык библейских пророчеств, содержание ее, без сомнения, вполне соответствует классическим образцам:
Где народ, там и стон… Эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль исполненный сил,
Иль, судеб повинуясь закону,
Все что мог ты уже совершил —
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил?..
(«Размышления у парадного подъезда», 1858)
Прочувствованные строки Некрасова с призывами к искупительному страданию во имя свободы и справедливости, венчающие его пространные реалистические стихи, надолго стали для революционно настроенной молодежи тем самым учебником жизни, о котором мечтали Белинский и Добролюбов:
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!
(«Рыцарь на час», 1860)
Идеал аскета, народного витии, готового пожертвовать самым дорогим во имя блага народа, и рисует Некрасов в стихах, посвященных пророкам светлого демократического завтра России, просветителям, борцам с самодержавием. Будучи действительно истинно народным поэтом, Некрасов в своих обобщениях говорит от имени народа, которому уготованы великие испытания и великая будущность. В его представлении, русский народ
Вынесет все — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только — жить в эту пору прекрасную
Уж не придется ни мне, ни тебе.
(«Железная дорога», 1864)
Эти хрестоматийные строки, повторенные с тех пор миллионы раз русскими людьми, ставшие в известном смысле национальным поэтическим манифестом, были написаны уже спустя три года после отмены крепостного строя, когда поэт казалось бы мог надеяться на скорейшее улучшение жизни народа. Однако Некрасов не обольщался реформами. Пророк
