Спокойствие - Аттила Бартиш

— Они тормозят твое развитие. Я договорюсь, чтобы с осени ты ходила в музыкальное училище, — сказала мама.

— Мне бы не хотелось, — сказала Юдит.

— Потом поговорим. Вечером наденьте что-нибудь приличное, к пол седьмого я пришлю такси, — сказала мама, и перед выходом сказала мне, чтобы после спектакля я попросил прощения за тот случай еще и у Чапмана.

По идее я должен ненавидеть театр. Ненавидеть гримерки, пахнущие потом, лабиринты склада декораций, оглушительные аплодисменты после представления и триста пустых стульев в оглушительной тишине через десять минут. Осенний пейзаж, свисающий с колосников и осветительную технику с сенсорным выключателем. Тень мощностью в сто ватт и летний полдень мощностью в тысячу. Суфлерскую будку, похожую на могильную яму, куда двое детей еще поместятся, но толстая уборщица уже никак не влезает. Бутафорские пистолеты, пластмассовые самовары и небьющиеся чайные сервизы. Нейлоновые тоги и солдатские мундиры, пахнущие нафталином. Лакейские ливреи под старину, с биркой швейного завода “Красный богатырь”.

Меня должно тошнить от шума в доме актера, от взглядов, еще не погасших после игры, от драматичных жестов и от плоских каламбуров.

— Полцарства за соль, мой милый Иенеке и, будьте добры, раздобудьте для меня немного хрена к этой сосиске. — А Иенеке кивает, минуточку, господин актер, сперва я принесу госпоже актрисе линейку для свежей статьи.

— Принесете четвертого, Иенеке. До четвертого я запрещаю вам шествовать мимо меня с линейкой.

— Разумеется, госпожа актриса, до тех пор никаких линеек.

— О где же хрен, вот в чем вопрос, Иенеке. Меня ждут. Через две минуты мой выход. Он снова не успеет перекусить, громкоговоритель “Тесла” уже просит господина Ричарда Третьего на сцену.

Я должен гонять гимназисток, они караулят у артистического входа и, пока просят автограф, потихоньку запихивают любовные записочки со стишками в карман Кориолану и надеются, что если не институт, то, по меньшей мере, место в костюмерной им обеспечено. Они репетируют перед зеркалом, как помогут господину актеру Уйхейи набрасывать на плечи плащ, как дадут ему в руки алюминиевый меч, и не подозревают, что Кориолана даже целое женское общежитие оставило бы равнодушным, потому как он мечтает хотя бы помочь набросить плащ прелестному мальчику, который третий день околачивается перед табличкой “Парковка запрещена” и ждет актрису Веер, у него все еще нет бесценного автографа — либо актриса уезжает в шумной компании, либо, в другой раз, золотой мой, сейчас я убегаю. Потому что автограф актрисы Веер надо заслужить. Кто недостаточно настойчив, кто стоит возле выхода только второй или третий раз, тот не заслуживает бисерного почерка актрисы. Естественно, актриса знает, кого сколько можно держать в напряжении. Про этого мальчика, например, она с первого взгляда сказала, что он будет стоять тут хоть месяц; разве он не прелесть?

А господин актер Уйхейи вынужден целых полчаса раздавать автографы будущим студенткам театральных училищ или костюмершам. Он беседует с ними, хвалит их прически и всегда что-то рассказывает о театре. А потом вдруг он яростно, точно пушечное ядро, пролетает мимо гимназистика, поджидающего мою маму, поскольку даже один многозначительный взгляд несовместим с социалистической моралью. Если правда выяснится, если кое-где узнают кое о чем, это даже хуже, чем диссидентка дочь. Тогда у господина актера появятся шансы, пока не сойдет с ума, пожить в тюрьме на Ваци, или до скончания века в будайской лечебнице для душевнобольных.

— Как возможно, что такой красивый половозрелый мужчина до сих пор не женат, товарищ Уйхейи?

— Я живу только театром, товарищ секретарь парткома.

— Конечно, товарищ Уйхейи. Даже духовенство оказывает посильное сопротивление обету безбрачия. Мужская сущность требует свое. Может, по рюмочке коньяка?

— Спасибо, товарищ секретарь парткома.

— Вы не думаете, что по примеру наших гимназисток вам, наконец, пора завести семью? Или хотя бы недвусмысленный флирт? Легкий роман с молоденькой суфлершей, что-нибудь в этом духе. Поймите, излишнее рвение на работе несколько двусмысленно, товарищ Уйхейи.

— Понимаю, товарищ секретарь парткома.

— Вот и договорились, товарищ Уйхейи. И поверьте, вы можете рассчитывать на нас. Что вы скажете, например, о премии или о кольце на память? Просто чтобы вы не нуждались в этих нескольких сотнях форинтов и без ущерба материальному положению выставили за дверь вашего несовершеннолетнего квартиранта. Молоденький квартирант помешает здоровой половой связи, не правда ли, товарищ Уйхейи?

— Разумеется, товарищ секретарь парткома.

И Кориолан шел домой, как на эшафот. Да, я дерьмо. Дерьмо, дерьмо, дерьмо! — рыдал он. Но я этого не вынесу. Они уничтожат меня, как же ты не понимаешь? Собирай вещи и возвращайся обратно в Сегед! Это не люди. Они хуже паршивой собаки! Да, я бесхребетный, но я не хочу подыхать! Ну что в этом такого стыдного? Убирайся! Собирай чемодан и исчезни! — кричал Кориолан своему шестнадцатилетнему квартиранту, затем он захлопнул дверь и рыдал у гроба мужской любви, он пропустил три спектакля, поскольку осознал, что бесхребетным актерам нет смысла выходить на сцену. Врачам в больнице Корани пришлось зашивать вены на его запястье, чтобы он снова смог сжимать меч.

— Ну, выйдете вы наконец?! — спросила хозяйка и забарабанила в дверь уборной, меня уже полчаса рвало.

— Минуточку, — сказал я и быстро умылся холодной водой.

— Не вздумайте натворить глупостей, — сказала она. — Мне здесь не нужны ни санитары, ни полицейские.

— Меня тошнило, накануне я выпил лишнего.

— Тогда заказывайте не фречч, а пиво, — сказала она и поставила передо мной кружку с Кёбаньским. — Пейте медленно. Есть у вас время?

— Есть, — сказал я.

Я сидел за столиком и медленно пил. Под лестницей, около вешалок, словно вещи в камере хранения, были сложены связки газет, которых хватило бы на небольшой фургон. Здесь не присваивали шифров, каждый посетитель наизусть знал, где лежит “Народное слово”, а где “Телерадионовости”. Каждая стопка была крепко обвязана толстой проволокой, поскольку проволока давит сильнее, чем шпагат, посетители знают, что бумага от этого портится, но хозяйке не говорят: чем тоньше стопка, тем больше места в итоге. Единственное, чего не выносят уважаемые завсегдатаи, это камни между страницами, камни подкладывают, чтобы стопка была тяжелее. Опытный почитатель прессы сразу определит, есть ли в связке камни, для этого ему не нужны весы, человеческая рука определяет массу вернее любого механизма. Опытный почитатель прессы с закрытыми глазами скажет, где связка с “Работницей”, а где стопка с роман-газетой “Ракета”, пусть не пытаются засовывать между страницами камни или осколки фаянса — честь превыше всего. Я не вчера родился, мой милый Карчи. В этой пачке минимум четыре коробки с кремом для обуви. А ну-ка, развяжем — действительно, между восьмым и девятым сентябрьским номерами спрятались четыре коробки с кремом для обуви, наполненные мокрым песком, форменное надувательство. В очереди ворчат, стыд и срам. Двое посетителей уселись в уголке с прошлогодними кроссворд-газетами — делают вид, что листают в свое удовольствие, а сами проверяют, нет ли какого-нибудь утяжелителя между кроссвордами. Скажем, нескольких осколков черепицы, которые могут попасть в конвейер и тем самым причинить вред социалистической бумажной промышленности. Но в “Балканской жемчужине” подобных инцидентов не случалось, возле лестницы аккуратно, словно ткани в дорогом магазине, были сложены исключительно корректные связки газет. В утренней тишине посетители выпивали фречч или рюмку палинки, звенели секунды, начинался день. Людям казалось, лучше спать и не просыпаться, ты был прав, завотделом из префектуры, наша жизнь — одна большая помойка. Но на очереди второй фречч, Нолика включает приемник, по радио “Кошут” передают новости спорта. Жизнь возрождается, и уже не все равно, кто к твоим услугам — Госпожа Кнези из радиопередачи или черви с Нового общественного кладбища. Я поторопился, товарищ начальник, вы ошиблись, вы глубоко заблуждаетесь. Еще один фречч, и после новостей спорта мир снова кипит страстями: матч Фради опять был куплен. Весь этот розыгрыш кубка такой же блеф, что и пятилетний план. Вот Теречика травмировали и получили преимущество, а транспаранты на Национальный стадион проносить нельзя.

Йолика смирилась, что я уже несколько часов сижу в углу и толком ничего не пью. Иногда она меняла пепельницу и один раз принесла соленые орехи.

— В чем дело, вас выгнала жена? — спросила она.

— У меня нет жены, — сказал я.

— Но выглядите вы ровно так, — сказала она и ушла обратно за стойку.