Спокойствие - Аттила Бартиш

— Приходите вечером, обещайте, что придете, потому что я хочу показать вам что-то очень красивое, — объяснял он наполовину по-русски, наполовину по-румынски, а я сказала, отстаньте, вон тот здоровенный мужчина мой отец, что, конечно, было неправдой. Отец целыми днями сидел в гостинице, потому что он не выносил румын и жару. А мама, наоборот, хотела в отпуск на море, в венгерском государственном турагентстве ей сказали, что лучше в Румынию, чем в Болгарию. Если проверять мясо на запах и мыть овощи, все будет отлично. Но я отвлеклась. Наполовину по-русски, наполовину по-румынски я ответила парню, я не вчера родилась и отлично знаю, что он хочет мне показать, — но я не хотела его отпугнуть, потому что он был красивым, словно киноактер, и даже красивее. Ночью я улизнула из гостиницы и глазам своим не поверила: мы сидели на берегу и смотрели, как светится море. Можно было читать при свете волн. По поверхности воды плавала какая-то тина или водоросли, которые сюда каждый июль приносит течением, и пена сияла, словно светлячки. Прежде я была совершенно уверена, что люди плачут только от боли или от грусти. Даже у моего парня были слезы на глазах, хотя он эту картину много раз видел и наверняка привык. Потом он встал и вошел в море, словно оно принадлежало ему одному, и вдруг поплыл, и зеленоватый лунный свет заструился по его спине. Сверкнули позвоночник и лопатки. Те, кто испытал это счастье, — видели Бога. Я встала и пошла к нему. Ему не пришлось звать меня, по плеску моих шагов он понял, что я иду к нему. Я напрочь позабыла про страх, до этого я ведь никогда не была с парнем. Прошлое осталось позади, мы были одни во всем мире, луна скрепила наш союз, бледно-зеленый свет стал моим свадебным платьем. Сверкающее море служило мне подвенечной фатой. Как тебя зовут? — спросила я, когда море вокруг наших бедер окрасилось в пурпур. Перла, сказал он. Что это значит? — спросила я, но он не смог объяснить. Подожди, сказал он и высвободился из моих объятий, затем он нырнул, и я была готова разрыдаться, уже не от восхищения, а от отчаяния — я боялась, что он не вернется, останется в глубине морской. Когда он вынырнул, я влепила ему звонкую пощечину, но он только рассмеялся. Затем он разжал зубами ракушку. Это перла, сказал он и поцеловал меня, и я почувствовала во рту жемчужину. Это она висит у меня на цепочке.

Если хотите, можете написать об этом, потому что это красиво.

Вот так появилась “Балканская жемчужина”. Той же ночью я сама получила страшную пощечину от родителей, через полгода по телевизору показывали товарищеский матч, и я, не скрывая, болела за румын. Поверьте мне, если вас целовали с жемчужиной во рту, вам сам черт не страшен. Мой муж, например, был венгром до мозга костей, однако на четвертом месяце беременности он колотил меня как Сидорову козу. Пошли осложнения с плодом, в итоге мне вырезали матку, а он получил год условно и затем благополучно выставил меня из квартиры в обнимку с двумя чемоданами и кофеваркой Унипресс, ну да прошлого не вернешь. Словом, я честно написала, что у меня был любовник по имени Перла, но мужчина, который принимал у меня заявление, покачал головой и сказал, не пойдет. Почему? — спросила я. Думаете, лучше было назвать в честь моего бывшего мужа, по милости которого мою матку выбросили на помойку во дворе больницы Яноша? На что он сказал, это другое, вы официально зарегистрировали отношения, если вы укажете в заявлении, что имели связь вне брака, ваше ходатайство наверняка отклонят в отделе. Хотя как частное лицо он понимает, ведь тоже бывал на море. В общем-то, почему бы не назвать романтичный винный погребок “Мангалийская жемчужина”? Поэтому он предлагает: давайте придумаем другое объяснение, естественно вместе, и естественно такое, которое бы не вызывало формальных возражений, но при этом соответствовало реальным фактам. К примеру, напишем, что данным названием мы хотим способствовать поддержанию венгерско-румынской дружбы? Укажем, что этот винный погребок призван служить той же цели, что и набережная Петера Грозы, или гостиница “Бухарест”? Как вы считаете, уважаемая Йолан? — спросил он. Делайте как знаете, сказала я. Значит, я могу написать? — спросил он и заправил чистый лист в пишущую машинку. Говорю вам, я видела около полсотни чиновников, и он единственный отнесся ко мне по-человечески, но мы немногого добились, “Мангалийскую” в итоге пришлось заменить на “Балканскую”, якобы так понятнее.

Сначала я нарисовал голову со сверкающими рогами, потом туловище, и под конец повесил ему на шею две скрижали, хотя они больше походили на двустворчатое окно, открывающееся прямо из его груди. Затем я закрасил фон в черный цвет тушью “Ворон”, одежду покрасил в красный маминым лаком для ногтей, нимб получился неоново-желтым, чтобы свет был ярче, словом, он был почти готов, только скрижали оставались пустыми, я сомневался, колебался, наконец выдохнул и девять раз написал на них карандашом для глаз: НО, НО, НО. Место для не убий осталось пустым, и от этого композиция слегка разваливалась, но я отчего-то чувствовал, что так лучше.

— Как это называется? — спросила Юдит

— Мои каменные скрижали, — сказал я.

— А почему у него скрипка в руке?

— Не знаю. Так я увидел.

— Красиво, только ты нарисовал Моисею две левых ноги. Хотя… Моисею с двумя левыми ногами больше подходит скрипка и сломанный смычок, — сказала она.

— Я хотел нарисовать кнут, но ручка получилась длинная. И две левые ноги тоже не нарочно. Я попробую исправить.

— Не исправляй, мне так больше нравится. Подаришь мне? — спросила она.

— Конечно, только не показывай никому, — сказал я.

— Не буду показывать, я наклею в скрипичный футляр.

Она достала клей для бумаги, намазала оборотную сторону картинки, и оставила немного подсохнуть.

— Давай попросим прощения, — сказал я, потому что мама уже несколько дней с нами не разговаривала.

— Раскаиваешься? — спросила она, разглаживая Моисея ногтем.

— Нет.

— Я тоже. А тогда зачем?

— Если честно, раскаиваюсь. Хотя здорово было, когда она поверила и повезла меня в больницу на такси. Поехала в халате и чуть не забыла надеть на меня носки.

— Ну и почему ты разревелся? Врач бы тоже поверил.

— Не знаю.

— Ты боялся?

— Нет.

— Ты сожалел?

— Нет.

— Из-за другого не ревут.

— Сказала тоже! Ты же ревешь иногда, когда репетируешь.

— Это другое.

— Не другое. Ревел и точка. Давай попросим прощения.

— Я не буду. Сам проси, если хочешь.

— Вместе было бы лучше.

— Я сказала, нет.

— Завтра у нее спектакль.

— И что? У меня тоже концерт в воскресенье.

— Она не пойдет, если до этого мы не попросим прощения.

— Хорошо, проси ты. Я буду стоять рядом, — сказала она.

— Ладно, — сказал я.

— Мы хотим попросить прощения, я больше никогда не буду слепым, — сказал я маме за завтраком.

— Ага, — бросила она, даже не взглянув на меня, и продолжала намазывать маслом свой долбаный бутерброд. — Вечером приезжайте в театр, я пришлю такси.

— В воскресенье у меня концерт, — сказала Юдит.

— С пяти я на репетиции, — сказала мама.

— Он будет в три, — сказала Юдит.

— Тогда ладно, — сказала мама. — Только попроси, чтобы ты не была последней. Эти концерты еще ужаснее, чем родительские собрания. Как ты выносишь столько бездарностей?

— Ну, Гроссман довольно старательный. Только несобранный, — сказала десятилетняя Юдит. Она говорила это “довольно старательный” точно с такой же интонацией, как мама про бездарностей, хотя слова были другими.

— Они тормозят твое развитие. Я договорюсь, чтобы с осени ты ходила в музыкальное училище, — сказала мама.

— Мне бы не хотелось, — сказала Юдит.

— Потом поговорим. Вечером наденьте что-нибудь приличное, к пол седьмого я пришлю такси, — сказала мама, и перед выходом сказала мне, чтобы после спектакля я попросил прощения за тот случай еще и у Чапмана.

По идее я должен ненавидеть театр. Ненавидеть гримерки, пахнущие потом, лабиринты склада декораций, оглушительные аплодисменты после представления и триста пустых стульев в оглушительной тишине через десять минут. Осенний пейзаж, свисающий с колосников и осветительную технику с сенсорным выключателем. Тень мощностью в сто ватт и летний полдень мощностью в тысячу. Суфлерскую будку, похожую на могильную яму, куда двое детей еще поместятся, но толстая уборщица уже никак не влезает. Бутафорские пистолеты, пластмассовые самовары и небьющиеся чайные сервизы. Нейлоновые тоги и солдатские мундиры, пахнущие нафталином. Лакейские ливреи под старину, с биркой швейного завода “Красный богатырь”.

Меня должно тошнить от шума в доме актера, от взглядов, еще не погасших после игры, от драматичных жестов и от плоских каламбуров.