Любовницы Пикассо - Джин Макин

в до-мажоре, который иногда прерывается си-бемолем внезапной ссоры или фальцетом, когда что-то проливается на одежду или чья-то рука залезает слишком далеко. Французская, английская, русская, итальянская речь – международное либретто.

– Ты довольна, милая? – прошептал Джеральд, проходивший мимо меня с подносом шипучих розовых коктейлей.

– Абсолютно, – искренне прошептала я в ответ.

В десять мы спустились на ужин. Стравинский переложил гостевые карточки, так что теперь он сидел как можно дальше от Коула Портера, и рассерженная Линда, которая надеялась на классическую карьеру мужа, смерила меня гневным взглядом, как будто я была виновата. Я пожала плечами. Мне нравился Коул, но Линда злоупотребляла своим снобизмом.

Меня больше интересовала реакция Пабло на украшения, которыми сегодня стали композиции из детских игрушек.

– Как странно! – сказала Ольга, и ее тон был скорее критическим, нежели довольным.

Но Пабло был в восторге. Он сразу же принялся перекладывать игрушки с такой же сосредоточенностью, как в студии Дягилева. Переходя от одного стола к другому, он создавал игрушечные истории и сюжеты. В середине моего стола игрушечная деревянная корова Гонории забиралась по лестнице пожарной машины. Перед Джеральдом резиновая лошадка оседлала деревянный самолет, на который глазели две марионетки: их крашеные брови изгибались в вечном недоумении.

Столы стали произведениями искусства. Когда люди думают о гениальных художниках, то часто представляют их эксцентричными или даже безумными. Пабло не имел с этим ничего общего – ни с настоящим безумием бедного Ван Гога, отрезавшего себе ухо, ни с сифилитическим безумием Мане, ни с фальшивым безумием Сальвадора Дали, который бежал из Европы во время войны и прибыл в Соединенные Штаты с буханкой хлеба на голове. Некоторые художники полагают, что частичка безумия делает их более интересными или хотя бы дает им бо2льшую свободу самовыражения. Что ж, это определенно делает их более известными. Но Пабло знал, что ему не нужны никакие излишества: у него было собственное искусство.

За ужином я чувствовала взгляд Пикассо, обращенный на меня: переоценивающий, задумчивый. Я притворялась, что не замечаю, и делала вид, что больше интересуюсь тем, как он расположил игрушки. Но мы оба знали, что это ложь.

В тот вечер мы выпили очень много шампанского. Пожалуй, слишком много. Я танцевала. Еще я заботилась о том, чтобы дамы без кавалеров не оставались без внимания, и следила за Джеральдом, когда не находилась рядом с ним, убеждаясь, что все в порядке. Бедный маленький Кокто расхаживал с лампой и стонал, что баржа тонет, хотя этого не было и в помине. А в четыре утра кто-то снял лавровый венок, подвешенный Джеральдом к потолку, и Стравинский – этот суровый композитор в очках – стал прыгать через него, словно русский цирковой клоун, показывая: ничто человеческое ему не чуждо.

В пять утра, когда небо за Эйфелевой башней окрасилось в розовый, Пабло подошел и встал рядом со мной у бортового ограждения, где я переводила дух, любуясь рассветом. Я не знала, где Джеральд. Вечеринка была близка к полной вакханалии, и оставалось лишь надеяться, что все закончится благополучно. Возможно, Джеральд вместе с Коулом уже замышляли новую вечеринку – очередное празднество.

В те дни после Великой войны, но до наступления экономического краха люди перебирались с одной вечеринки на другую. Они постоянно находились в поиске удовольствий, отвлекавших внимание от действительности. Они убегали от чего-то, бежали куда-то, но никто особенно не интересовался, чего они ищут, а чего хотят избежать. Гертруда Стайн назвала нас «потерянным поколением», но мы не ощущали себя потерянными. Мы просто были энергичными и нетерпеливыми.

– Отличная работа, – сказал Пабло, стоявший рядом со мной. – Парижане позеленеют от зависти.

Он оперся о перила, так что, когда палуба баржи качнулась под ногами, рукав его пиджака скользнул по моей обнаженной руке. Стояло зябкое утро, как это бывает в июне, поэтому Пабло снял пиджак и набросил мне на плечи. Мы смотрели, как первые лучи солнца расцвечивают небо богатой палитрой красок.

– Игрушки были вашей идеей, – сказал он, и его уверенный тон покоробил меня.

– Может быть, это была идея Джеральда…

– Нет, ваша. У вашего мужа есть зачатки художника. Но вы не художница, а муза, которая приносит идеи и вдохновение. Вы приносите яблоки, которые рисует Джеральд.

– Для некоторых людей живопись – это не занятие, а образ жизни.

Пикассо взял меня за руку, повернул кисть и поцеловал в середину ладони.

– Вы придете ко мне в студию?

Я собиралась сказать ему, что могу быть музой только для Джеральда, но тут появилась Ольга, возникшая из ниоткуда, словно чертик из коробочки. Она наблюдала за нами, подслушивала нас?

Ольга недобро взглянула на меня, сняла пиджак Пабло с моих плеч и перекинула через руку.

– Нам пора домой, – объявила она, и ее русский акцент прозвучал угрожающе.

Пикассо тихо зарычал, но позволил увести себя прочь.

Однажды у меня была наставница по географии, которая объяснила мне три китайских благословения.

– И проклятия, – добавила она. – Благословение и проклятие часто оказываются одним и тем же.

«Пусть тебе выпадет жить в интересные времена».

Что же, Великая война, безусловно, была интересным временем!

«Пусть тебя заметят важные люди».

Пабло? Для женщины, особенно для счастливой замужней женщины, это легко может обернуться проклятием.

И последнее – «Да обретешь ты то, что ищешь».

Я обрела счастье с Джеральдом. И была исполнена решимости не потерять его.

* * *

– Скоро люди начнут разъезжаться из Парижа, – сказала я Джеральду тем утром. – На летний отдых. Нам нужно сделать то же самое.

Теперь, когда мы больше не рисовали для Дягилева, я гадала, чем заполнить нашу городскую жизнь. Утренняя прогулка в Люксембургском саду, поздний ланч в ресторане «Де Маго», коктейли в кафе «Клозери-де-Лила»… Мы уподобимся предсказуемым эмигрантам, по чьему расписанию можно выставлять часы.

К этому примешивалась атмосфера едва сдерживаемого отчаяния, которую я недавно стала ощущать в Париже. Возможно, дело было в ужасе, который еще не прошел после прошлой войны, или в предчувствии новой. Города концентрируют человеческие эмоции и сплачивают их, словно людей в набитом автобусе. Иногда становится трудно дышать.

А иногда это было не просто подводное течение. Иногда казалось, что отчаяние готово вырваться наружу в виде насилия. Забастовки, демонстрации, марши по парижским бульварам против безработицы и низкого заработка… Париж так и не оправился от войны, и, хотя мирные договоры были подписаны, мир по-прежнему казался отдаленной целью.

Кроме того, были бунты и аресты в Италии и Испании; правые и левые радикалы среди рабочих и студентов кидали друг в друга бутылками и камнями.

– Вот увидите: будет только хуже, –