Нераскаявшаяся - Анн Бренон

Трое Маури, отец и старшие сыновья, заулыбались в ответ Фелипу. Азалаис глядела на проповедника, задумавшись о чем–то. Гильельма, жуя хлеб, представляла себе вечерю Иисуса Христа: разноцветные завесы, подобные витражам, красивых молодых людей с таинственными улыбками, освещенных далеким светом, словно падающим из церковных окон, тем светом, в котором все видится так, будто этого не может быть, будто это во сне. Стекла окон сияют тем же неземным блеском, какой она видела в церкви Сен — Винсент в Аксе. И сами витражи подобны каменным окнам замка, только больше. Похожие, но более широкие, высокие, и свет, бьющий из них, ослепительный, как солнце, проникающее в открытые слуховые окошки, проделанные в досках у основания крыши. И Гильельме казалось, словно этот свет вошел в их дом, затопив в своем сияющем блеске руки гостя…

Фелип де Кустаусса принес очень плохие вести. Покинув Тулузэ, он немедленно отправился в Сабартес, чтобы встретиться с Гийомом Отье и Андрю де Праде в одной из деревень на горных карнизах над Аксом или Тарасконом. Пейре и Гийом Маури, возвращавшиеся из Разес, присоединились к нему в Белькер, в доме одного из добрых верующих, и провели его до Монтайю. Добрый человек говорил тихо, ясным и чистым голосом, но об очень печальных вещах. Инквизиция диацеза Тулузы начала скоординированные действия с Инквизицией диацеза Каркассон. В доме на улице Этуаль, в Тулузе, умерла добрая женщина Жаметта, умерла после долгой болезни, как раз перед волной преследований. Пейре Бернье, его жена Сердана и он сам, Фелип де Кустаусса, похоронили ее в саду одной доброй верующей.

Она, эта добрая христианка, не дожила до тех ужасов, которые начались позже. Она умерла до того, как начались облавы. Облавы и «зачистки» целых деревень. Информаторы, доносчики, шпионы, предатели, ищейки Инквизиции — все это злобное отродье доставляло огромное количество точной информации. Жители Борна, Верльяка на Теску, Монклера в Кверси, Ла Гарде де Верфей, и других мест — все они, связанные и под конвоем, были доставлены в Дом Инквизиции в Тулузе, в Нарбоннский Замок. Облавы начались и в самой Тулузе. Вся эта операция была методично скоординирована с действиями каркассонского инквизитора, Жоффре д’Абли, который одновременно организовал розыск в Лаурагэ, и особенно в Верден — Лаурагэ, Лабеседе и Прунете, где верующие особенно многочисленны и преданны. К счастью, Пейре из Акса и его сын Жаум в это время находились в Альбижуа. Сам он, Фелип, бежал вместе со своим послушником и учеником, Раймондом Фабре, которого теперь все нежно называют Рамонетом, в сопровождении Гийома Фалькета. Они несколько недель прятались во Флеранс, в Гаскони, в диоцезе Ош. Но Пейре Бернье, который решил вернуться в родную деревню, в Верден — Лаурагэ, был арестован вместе со всеми взрослыми жителями своей деревни и приведен в Каркассон, чтобы предстать перед Монсеньором Жоффре д’Абли.

— Он ничего не скажет, он никого не выдаст, нечего беспокоиться, — внезапно заявил добрый человек. — Это настоящий друг.

Все опустили головы.

Глаза Гильельмы наполнились жгучими слезами. Добрая женщина умерла. Добрые люди и их друзья в опасности. Храбрый Пейре Бернье в тюрьме, в Муре Каркассона. Что же еще ожидает их на жизненной дороге и на дороге веры?

Среди гостей воцарилось молчание.

Пейре Маури, сидя за столом напротив отца и плечом к плечу, словно с родным братом, добрым человеком Фелипом, украдкой поглядывал на Гильельму, которая ела в углу подле очага. Он мысленно подсчитал: ей уже семнадцать. На какое будущее может надеяться эта семнадцатилетняя девушка в такое тяжелое время — время печали, страданий и сомнений? Конечно же, отец захочет как можно скорее выдать ее замуж. Уже невозможно рассчитывать на ее брак с Бернатом Белибастом, беглецом, семья которого разрушена и его нынешняя судьба — полные опасностей дороги. Чего ожидает сама Гильельма? Ее лицо непроницаемо. Когда она вот так безмятежно смотрит на мир своими огромными, ясными, янтарными глазами, обрамленными длинными ресницами, с повязкой, одетой на чисто вымытые волосы, отчего ее острые скулы сильно выдаются, а подбородок кажется еще более волевым, чем обычно, то она выглядит вполне удовлетворенной жизнью. Но что кроется за этим упрямством и этой решимостью, незаметными за ее скромными манерами? Внезапно тишину нарушил ровный, немного ироничный голос отца:

— А кстати, как теперь обстоят дела в Разес? Они вернулись, эти добрые горожане Арка, после своего паломничества к папе?

— Они все вернулись, — утвердительно кивнул Пейре. — Они принесли с собой бумаги с печатями понтификальной канцелярии в подтверждение того, что они придерживаются истинной веры, католической и римской. Когда они вернулись добрыми католиками, и вне всякого подозрения, то начали относиться ко мне, как к еретику и смотреть на меня свысока. Я не упоминал, что мой кузен Раймонд Маулен предложил сопроводить меня в Каркассон к Монсеньору Жоффре д’Абли и свидетельствовать в мою пользу, потому что таким образом я смогу отвести от себя все подозрения в ереси? Но я отказался участвовать в этой комедии!

— А твой хозяин, Раймонд Пейре? — снова спросил Раймонд Маури, разливая из серого глиняного кувшина по кружкам четверых мужчин вино собственного приготовления

— Он послушался совета жены Сибиллы, которая всегда дышала ко мне злобой, и, можно сказать, указал мне на двери: вон отсюда, мерзкий еретик, ты и так слишком долго нас компрометировал. Он даже отказался заплатить мне за то, что я стерег все это время отары Арка… Я же, со своей стороны, не собирался и дня оставаться в такой злобной компании. Я очень быстро ушел оттуда, так быстро, как только мог. Я покинул свой маленький домик, забрал с собой своих овец и вместе с Гийомом, моим братом, отправился поначалу в землю Саулт, в Рокефейль и Белькер, по дороге останавливаясь у друзей, чтобы передохнуть…

Гийом Маури, радостно улыбаясь, перебил его:

— Я ведь уже поминал, какое облегчение все испытали, как ликовали друзья, когда узнали, что наши добрые люди сбежали из тюрьмы Инквизиции Каркассона, даже не дождавшись первого допроса! Все вокруг свободно вздохнули…

— Куда же теперь Инквизиция направит свой удар? — вздохнул Пейре. — Инквизитор Тулузы весь охвачен охотничьим пылом. Но я думаю, что после поражения в Каркассоне чертовы собаки Жоффре д’Абли не смогут попасть в наши горы, да к тому же им придется переждать зиму, чтобы дороги стали более проходимыми… Без сомнения, и граф де Фуа не отнесется благожелательно к Инквизиции, и мне кажется, нам следует быть терпеливыми и дождаться лучших дней!

Сидя у очага, терзаемая одолевшей ею тревогой, Азалаис не смогла удержаться от гневных слов. Всю свою злость она вложила в эти слова, сказанные немного хриплым от отчаяния голосом:

— Эта Сибилла Пейре, я прекрасно видела, что она за птица, когда еще она жила в Ларнате! Это люди без чести. Надеюсь, то, что она сделала, не принесет ей счастья!

— Не следует желать зла никому, — вмешался добрый человек Фелип де Кустаусса и обратил на Азалаис свой ясный и чистый взгляд. — Это ужасно, желать кому–либо зла, а еще хуже делать его; мы должны остерегаться желать такого даже самому дьяволу!

— Тихо, женщина, — внес и свою лепту Раймонд Маури.

— Боюсь, для Белибастов из Кубьер настали тяжелые времена, — перевел разговор на другую тему Пейре Маури. — Не только все их имущество конфисковано архиепископом Нарбонны, но говорят, что даже их дом, такой большой и красивый, разрушен и сожжен под предлогом, что в нем умер их дед, который получил утешение из рук Мессера Пейре Отье. Так мне говорили в Кустауссе. Сам Эн Белибаст и двое его сыновей, Раймонд и Арнот, находятся в каркассонской тюрьме. Понятное дело, что старшему, Гийому, и его младшему брату, а моему другу Бернату, нельзя даже там показаться… Мне так жаль их старую мать, а еще Эстеллу, жену Раймонда, и Гайларду, жену Гийома, которая к тому же осталась с младенцем на руках…

Услышав имя Берната Белибаста, Гильельма вздрогнула. Она смотрела, как ее светловолосый здоровяк–брат, устало вздохнув, встал из–за стола. Он немного покопался в складках своей тяжелой овечьей шубы, висевшей на стене возле входа, и с улыбкой вернулся к столу, неся что–то в обеих руках. В одной руке оказался маленький, но увесистый, надежно завязанный кошель, который он положил перед отцом. Другой рукой он выложил на стол кругляк сыра с начинающей темнеть кожицей.

— Мой последний сыр! — гордо сказал он. — Хотя, к сожалению, я знаю, что ты не станешь его есть, — обратился он к Фелипу.

Фелип тоже рассмеялся и высоко поднял свой кубок:

— Все вы знаете, что теперь я буду поститься до конца своих дней! В отличие от вас, мы, добрые христиане, не едим, ни животной, ни варварской пищи. На нашем столе нет ни мяса, ни животных жиров, ни масла, ни сыра, но мы употребляем лишь постную пищу. Всякий год мы, как Христос в пустыне, трижды постимся, а в остальное время, как и Он, едим хлеб, вино и рыбу, и так же, как и Он, не прикасаемся к женщинам. Мы оставляем все это толстым каноникам и любящим удовольствия прелатам. Пусть они соревнуются с нашими благородными господами в выездах на охоту, когда они спорят друг с другом, кто исправнее загонит рогатину в сердце бедным животным. Пусть они купаются в роскоши и едят жирное мясо. Мы, бедняки Христовы, не ищем никакой иной пищи, кроме хлеба бедняков, мы соблюдаем целомудрие, отказываемся лгать, отказываемся убивать: мы не убиваем даже животных…