Нераскаявшаяся - Анн Бренон

Мы все собрались в темноте, моя мать Азалаис и я, мы стояли сразу же позади доброго человека и Раймонда Белота, вместе с Гильельмой Бенет, которая привела нас сюда. Гаузиа хотела разжечь огонь в очаге, но Раймонд Белот зашептал ей, что ничего делать не надо. Он зажег восковую свечу, которую поставил у изголовья больной. Эксклармонда открыла глаза, и в них появился отблеск радости. А может, это в ее глазах отражалось пламя свечи? Однако я была уверена, что она нас узнала и попыталась улыбнуться, в то время, как мы все, упав на колени, просили благословения у доброго человека.

— Пусть Бог благословит вас, пусть Он сделает из вас хороших христиан и приведет вас к счастливому концу…

Андрю Тавернье, монашеское имя Андрю де Праде, бывший ткач, необычайно серьезно, нахмурившись, смотрел на больную, так что видны были все мелкие морщинки у его насмешливых глаз. Он был одет в черный баландран, препоясанный широким кожаным поясом; его лицо скрывал низко опущенный капюшон, из–под которого выглядывали пряди начинающих седеть волос. На плече у него была котомка, которую он положил на сундук. Затем он повернулся к молодой умирающей женщине и внезапно протянул к ней руку. Гаузия Клерг упала на колени у ложа своей дочери и тихо заплакала: «Доченька моя, доченька, вот господин, добрый христианин, пришел, чтобы принять тебя, чтобы спасти твою душу. Хочешь ли ты этого?»

На этот раз Эксклармонда улыбнулась уже по–настоящему и сказала слабым голосом, но очень явственно, что да, она хочет, и тоже протянула руки к доброму человеку. В свете свечи я видела эти бледные, дрожащие руки, не достающие до большой, сильной руки доброго человека, которая, казалось, звала ее. Потом Андрю де Праде покопался в своей котомке и достал толстую потемневшую книгу, которую положил на ложе умирающей. Он говорил тихо, щуря и прикрывая глаза, а потом положил на лоб Эксклармонды открытую книгу, а на нее свою большую правую руку. Он говорил долго, глухим и низким голосом. Одна слеза за другой медленно катились по впалым щекам больной. Я сама не все понимала, но знала, какие именно слова произносит добрый человек серьезным и немного напевным голосом. Слова Утешения. Все мы, кто помогал, замерли. Моя мать, Азалаис, я и Гаузия Клерг взялись за руки. Отче святый, прими Свою служанку в справедливости Твоей, и сошли на нее благодать и Духа Святого. Поклонимся Отцу и Сыну и Святому Духу. Отче наш, который на небесах, да святится имя Твое…

«Но избави нас от зла», — сказал добрый человек. Теперь Эксклармонда избавлена от зла. Ее грехи были отпущены, ее душа была спасена. Она умерла через три дня.

— Не плачь, утешься, — сказала моя мать, Азалаис, Гаузии, выходя с кладбища, — душа твоей дочери теперь в хорошем месте, лучшем, чем этот мир… — Однако, ее глаза тоже были полны слез. Старая Гильельма Фауре, маленькая вдова, вся черная, которая никому не сказала даже злого слова — она тоже получила такое же добро, и у нее была та же улыбка на лице, и мы все были с ней, как и с Эксклармондой, мы принесли ей всю нашу любовь и все наше рвение, во тьме маленького дома, при пламени восковой свечи, вместе с добрым человеком, приходящим ночью…

Гильельма подняла голову. Черт с ней, с этой Беатрис де Планиссоль и ее шуршащими платьями. Ну позадает она свои глупые фальшивые вопросы, а потом все равно вернется к тому, что ее больше всего на свете интересует — к плотской любви. Главное событие этого дня и этого вечера — что наши добрые люди на свободе! Монсеньор Жоффре д’Абли трясется от гнева, Монсеньор инквизитор послал по их следам всю свою свору, но они знают все кусты, все скалы, все обходные пути, все дома друзей в земле д’Ольме, в земле Саулт, не говоря уже о земле д’Айю. Уже протянулись к ним братские руки. Гильельма медленно вышла из кладбища. Перед ней, со стороны запада, темнели очертания укрепленной деревни со взлетавшим ввысь силуэтом замка на пеш дю Бессет, казавшимся почти черным в ледяном золоте сумерек. Мало–помалу, то тут, то там, красноватые огоньки зажигаемых очагов рассеивали тьму, свидетельствуя о тайнах жизни, вершившихся за стенами домов: Монтайю, казалось, отвергала ночь, поглотившую солнце. Но в каком безлюдье, в каких темных или золотых сумерках бредет сейчас по дорогам Бернат?

ГЛАВА 12

23 ДЕКАБРЯ 1305 ГОДА

«Это хлеб, о котором говорится, согласно нашей вере, в Евангелии от святого Матфея: «Перед тем, как они сели ужинать, Иисус взял хлеб» — это значит духовные заповеди закона и пророков — «и благословил его» — это значит: Он одобрил и подтвердил их — «преломил» — это значит объяснил их в духовном смысле — «и раздал ученикам своим» — это значит Он научил их духовному послушанию. «И Он сказал им: берите» — это значит: будьте просветленными — «ешьте» — это значит: проповедуйте это всем…

Малыш Жоан Маури с овцами и собакой в спешке возвращался в деревню. Быстро спускались зимние сумерки, к тому же на плато начал падать снег. Сегодня маленький семилетний пастух осмелился зайти слишком далеко; пока овцы еще могли разгонять зиму своим теплым дыханием, он старался уводить отару на высокогорные луга. Он почти уже дошел до них, когда услышал вой волков и поднял голову навстречу первым снежинкам. Самое время спускаться. Короткими резкими криками Жоан созвал к себе отару, а непослушных животных пригнал с помощью лабрита. Но он все же радостно улыбался, как и всякий раз, когда видел снег.

Дома были гости, и все сидели возле огня. По фоганье разносились вкусные запахи поспевающего ужина. У Жоана от счастья перехватило дыхание. У него был хороший повод улыбаться снегу! Вместе со снегом в дом привалило счастье. Вернулись двое старших братьев — Гийом привел с собой Пейре, которого Жоан давно уже не видел. За столом вместе с ними, рядом с отцом, сидел еще один молодой человек с пронзительным взглядом, которого мальчик видел до этого пару раз — из добрых людей, о которых нельзя говорить с соседями. Жоан повис на шее у Пейре, а потом, убаюканный родными запахами и теплом овечьей шубы, которую так и не удосужился снять, начал клевать носом. Но когда его мать Азалаис и старшая сестра Гильельма стали расставлять миски для гостей и накрывать на стол, он внезапно ощутил страшный голод. Он был так голоден, как волки зимой в горах!

На столе не хватает хлеба, а в ларе не нашлось достаточно муки, и пришлось смешать ячмень и пшеницу, чтобы испечь хлеб, который почти не поднялся. Что мы будем есть весной? Как нам дотянуть до нового урожая? Нужда стала привычной гостьей. Граф де Фуа и сенешаль Тулузы запретили вывозить зерно из этих земель. Таможенные препятствия для вывоза зерновых практически непреодолимы. Но этих запретов недостаточно. На этих землях все равно живет больше людей, чем может прокормиться.

Раймонд Маури оставил свои мрачные мысли и повернулся к гостям. Четверо мужчин — отец, двое старших сыновей и добрый человек Фелип де Талайрак, монашеское имя Фелип де Кустаусса, сидели за столом; Гильельма и Азалаис поставили на стол дымящийся и вкусно пахнущий котелок, наполнили свои миски тушеной в оливковом масле капустой и уселись на лавке позади очага, вместе с детьми — чернявым Жоаном и рыжеватым худеньким Арнотом. Когда все уселись, и женщины поставили миски на колени, добрый человек медленно поднялся, и какое–то время оставался неподвижным, стоя за столом. Потом он взял в правую руку убогий круглый хлебец, завернул его в белую салфетку, конец которой положил себе на плечо, склонил голову, полузакрыл глаза и тихо пробормотал какие–то неразборчивые слова. Все смотрели на него и слушали. Отец видел его в профиль, а Гильельма смотрела ему в прямо лицо, тщетно пытаясь читать по губам то, что он произносил. Наверное, это по–латыни. Фелип был еще совсем молодым человеком, небольшого роста, с гладко выбритым лицом, острым носом и пронизывающим насквозь взглядом. Когда он говорил, его слова будто обладали какой–то естественной и непреодолимой властью. Перестав шептать про себя слова молитвы, он поднял голову, обвел всех присутствующих проникновенным взглядом, посмотрев каждому в глаза, и очень выразительным голосом заявил:

— Вот хлеб, благословленный добрыми христианами, хлеб Слова Божьего, преломляемый между людьми в память Тайной вечери Христа и апостолов Его. — Молодой монах разрезал хлеб на столько кусков, на сколько было возможно, раздал каждому по кусочку, и добавил с улыбкой, перед тем как сесть за стол снова. — Видите, как лгут попы: они произносят над хлебом те же слова, что и мы, но заявляют при этом, что хлеб становится Телом Христовым. Однако вы же сами видите, что это неправда. Мы же, когда мы благословляем хлеб, то просто говорим правду и называем его тем, чем он есть на самом деле: благословленным хлебом.