Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

Короче говоря, я убедил их. На следующем привале нам как раз встретилась мелкая, поросшая тростником, река. С веселой грустью, переходящей почти в умиление, я смотрел, как здоровенные мужчины, сбросив одежду и оружие, входят в воду, льют ее на голову из сомкнутых ладоней, шепча молитвы — кто какие знает. Потом они вошли во вкус и начали носиться по мелководью с грацией носорогов, расплескивая мутную, илистую жижу.

Мы точно не осквернимся? — уже весело спросил один из освежившихся воинов.

Ты сам примечай, — в тон ему ответил я.— Разве после купания ты не чувствуешь себя лучше? И в пище надо быть разборчивее, и пальмовой водки пить меньше. Я не знаю, откуда взялись эти предписания, но раз они позволяют нам реже болеть, значит, они ведут ко благу.

— Оно конечно. Особенно, если это угодно бо гам…

С этого дня кшатрии начали мыться. Я считал это большой победой, а Кумар — излишней роскошью.

Мы ехали от деревни к деревне, от городка к городку, уже не особенно скрываясь, ибо число воинов, давших нам клятву верности, неуклонно росло. Новобранцам рассказывали о несметных сокровищах Хастинапура уже с такой пламенной уверенностью, как будто эти сокровища уже лежали в наших дорожных тюках. Это избавляло меня от еще случавшихся угрызений совести. Этим людям нужна была сказка, обман, цель, стоящая того, чтобы ради нее жить или хотя бы доблестно умереть. Что ж было делать, если наши представления о смысле жизни, добре и зле, как и о прочих очень важных для дваждырожденного вещах, не совпадали.

Все больше становилось людей, поверивших и идущих за нами… Они сковывали нас цепью долга, напоминая, что никто в этом мире не обретает полной свободы.

Огромная страна лежала перед нами. Сияла бронза панцирей и шлемов,словно сила, принявшая облик чешуйчатого змея, ползла по дорогам на север. А для коршуна, черным крестом повисшего под бирюзовым куполом небес, мы были лишь случайным проблеском света, искрой в зеленом мраке джунглей. Искра летела в пламя костра, который ждал нас впереди.

Стоит ли тратить время на купания, если через месяц большинство из них все равно отправится в царство Ямы? — с горечью спросил Кумар.

А разве наши учителя, давая знания, считали годы нашей жизни? Перед вечностью два месяца или двадцать лет равно ничтожны, а свет истины бежит по цепи поколений, как огонь по сухой траве… В конце концов, у воина, не отвлекающегося на укусы паразитов, больше возможности сосредоточиться на битве.

Так я объяснял свои усилия Кумару. На самом деле, их истинная причина была в ином. Что-то мерцало в глубине моего сознания, набухало силой, рвалось наружу, готовясь осуществиться. Медленно, но неизбежно приходило понимание этого нового зова. Я начал смутно догадываться, что карма командира—это совсем не та гнетущая ответственность за тупых, равнодушных, ненавидящих тебя простецов, которую приняли мы с Кумаром на свои плечи. Моя сущность требовала проникновения в их души, а значит, изменения их.

Однажды я остановил отряд, в благом намерении устроить настоящие учения. На этот раз возмущение кшатриев было куда более глубоким и единым, чем в случае с купанием.

— Никто не смеет лишать нас кшатрийского достоинства, — негодовали воины, — только про столюдины нападают толпой.

Перебивая друг друга, они кричали, что и сами знают, как вести поединки с противником в соответствии с дхармой. Каждый кшатрий учился сжимать меч чуть ли не раньше, чем грудь кормилицы, и настолько гордился своим происхождением, что скорее дал бы себя убить, чем встать в строй.

Признаться, я опять растерялся, но ощущая новую силу, не испытывал гнева. Ткнув наугад в грудь одного из стоявших предо мной воинов, я приказал:

— Говори! Спокойно и почтительно — что тебя возмущает.

Это оказался один из кшатриев, выбранных Кумаром в самый первый день. Он смиренно сносил все тяготы пути, не раз сидел у нашего костра, пытаясь слушать и понимать. Но сейчас обиженная решимость сделала его лицо похожим на помятый в бою панцирь. Капли пота стекали по его грязным вискам, выдавая обреченное упорство. Он почтил меня поклоном и заговорил:

Послушайте, повелитель, мы смиренно идем за вами. Мы готовы подчиняться своим командирам, ведь мы дали клятву верности. Но как же я починюсь общей воле? Как удастся мне проявить доблесть и совершить подвиги, положенные кшатрию, если вы загоните меня в общий строй?

Мы хотим рассчитывать на свои силы, а не идти послушными быками в стаде, — одобрительно закричал еще один ветеран за его спиной.

Я всю жизнь в джунглях с оружием…

Я пантеру на копье брал, а уж северянина-то голыми руками задушу…

Они были по-своему доблестны и храбры. Представление о дхарме, впитанное с пальмовым вином в военных казармах, было порукой, что никто из них не покажет спину в бою, не бросит своего повелителя. Гордость была необходимым дос-пехом их кшатрийской сущности. Но именно она и обрекала их в будущей войне на бессмысленную гибель.

Необученной толпе нет места в боевом строю. И тогда наши южане устремятся в Хастинапур. Им-то ведь все равно, на чьей стороне сражаться. Вот и получается, что, привлекая наемников обещанием мзды, мы, в сущности, ведем подмогу нашим врагам. Как быстро в наше время созревают кармические плоды неправедных деяний!

Я понимал опасения Кумара. Каждый воин в акшаукини обязан был чувствовать свою принадлежность сплоченному войску, дабы в строю не отодвинуть щит, открыв соседа, не сбиться с шага во время атаки, не удариться в бегство, сминая тех, кто готов сражаться до конца. От тех, кого угрозами и побоями гонят в битву, невозможно ожидать осмысленных действий, стойкости и способности быстро воплощать замыслы командиров.

— Значит, давай их обучим сражаться по-наш

Я смирился. Кшатрии позвенели мечами друг с другом так, как предписывали им старые добрые традиции. И мы продолжили путь.

В этот вечер на привале, когда наши воины насытились трапезой и разлеглись вокруг лагерных костров, мы с Кумаром запретили всем покидать лагерь и, пройдя мимо часовых и мирно пасущихся лошадей, скрылись в лесу. Угрожающе шелестели плотные листья над головой. Какие-то ночные птицы всплескивали гортанными криками ровное, упругое гудение насекомых. Воздух был полон крепкого, забористого запаха глухих чащоб и звериных лежбищ. Я с грустью подумал, что уже давно не имел времени погрузиться с поверхности бытия в этот поток дыхания жизни.

Как и было договорено, мы нашли небольшую поляну, залитую неверным зыбким светом луны. Молча, словно выполняя ритуал, отошли в разные концы поляны и встали друг против друга, очистив сознание и согласуя ритм биения сердец. Наконец, я ощутил брахму Кумара с очевидностью упершегося в грудь копья. Тогда, подняв лук, я быстро послал дюжину стрел в фигуру, почти скрытую мраком. Кумар поудобнее ухватил копье двумя руками за середину и стал стремительно вращать его перед собой, отбивая мои стрелы. Со стороны казалось, что он сотворил перед собой лунный щит, трепещущий подобно крыльям пчелы. Оба мы сотни раз проделывали такие упражнения, поэтому рисковали не больше, чем партнеры по обрядовому танцу. Легко достичь слаженности движений, когда сердца бьются в унисон и брах-ма свободно переливается в послушное оружие, ставшее продолжением тела.

Я опустил лук. Погас серебряный щит на том конце поляны. Вокруг стояла тишина, и я испытал даже укол разочарования — неужели мы ошиблись в расчетах. Вдруг в чаще под чьей-то неосторожной ногой хрустнула ветка. И я едва подавил вздох облегчения. Все шло, как и было задумано.

Для южан — достаточно безрассудных, чтобы покинуть родные земли ради призрачной —добычи, наш запрет оказался неодолимым соблазном. Будь на их месте панчалийцы, они бы и сами не рискнули пойти во мрак леса. Матсьи, преданные дисциплине, ни за что бы не ослушались приказа. Но эти люди были иными. Та же сила, что вытолкнула их из уютных крепостей, теперь обернулась обычным, почти детским, любопытством.

Конечно, мы с Кумаром сделали вид, что ничего не заметили. В светлое время суток продолжали путь на север, а ночами предавались воинским потехам, которые собирали все больше тайных зрителей. По вечерам над кострами повисал завистливый шепот о божественном искусстве владения оружием и смертельных тайнах дваждырож-денных. Даже во время нелегких переходов глаза наших воинов время от времени оставались подернутыми поволокой тревожной мечты.

И наконец, они не выдержали. Один молодой воин, чье изрезанное шрамами лицо говорило скорее о безрассудной храбрости, нежели об умении владеть оружием, пал пред нами на колени и зашептал:

Я нарушил ваш приказ. Я каждую ночь хожу смотреть, как вы сражаетесь. Можете взять мою жизнь, но к чему она, если я не смогу научиться сражаться, как вы.