Агата Кристи. Английская тайна - Лора Томпсон

Она верила, что публике по-прежнему нравится то, что она пишет, и лишь критики видят в ней легкую удобную мишень. «Все, что бы я ни написала для театра, все равно получит отвратительный отклик, — жаловалась она Розалинде в 1971 году, — главным образом из-за „Мышеловки“, которую презирают молодые журналисты». В этом была своя правда, хотя и не вся: в 1962 году «Ивнинг стандард» написала, что «публике наплевать на роман „И никого не стало“», если пьеса «Десять негритят» снята с репертуара после двадцати четырех дней показа, а «Вердикт» освистан уже на премьере (хотя отчасти это случилось из-за того, что занавес опустили раньше времени и две последние, чрезвычайно важные реплики пропали, полностью изменив смысл пьесы). Невозможно было не заметить, как ширится пропасть между приемом ее книг и ее пьес. После смерти Агаты спектакли быстренько воскресили, они стали флагманами репертуарных театров, а время от времени появлялись и на уэст-эндских подмостках («Одно надо сказать определенно: убийства миссис Кристи избежала»,[519] — написал Майкл Биллингтон после восстановления в 1987 году спектакля по роману «И никого не стало»). Однако век их оказался недолог, даже у «Мышеловки». У книг — иное дело. Вот почему абсурдно говорить об Агате Кристи лишь как о поставщике сюжетов. В ее книгах сюжет действительно покрыт плотью — подтекстами, перекличками… Но, перенесенный на сцену и лишенный всего того, что придавало ему художественный объем, он оголяется и начинает шататься, как неустойчивый скелет. «Вердикт» и «Эхнатон» — совсем другое дело, поскольку это оригинальные произведения. В них нет блестящей театральности, но есть глубина. «Эхнатон», в котором создан образ обреченного египетского фараона-идеалиста,[520] — в высшей степени необычная пьеса, которой так восхищался Макс Мэллоуэн. «Паутина», тоже оригинальная пьеса, обладает немалым сценическим обаянием. «Свидетель обвинения» претерпела столько изменений по сравнению с первоначальным текстом, что де-факто ее тоже можно считать оригинальным произведением; она — самое именитое драматическое сочинение Агаты. Остальные же — лишь бледные тени ее книг, и очень удивительно, что сама Агата этого не сознавала.

Выслушав совет покончить с театром, она заупрямилась. По не слишком завуалированным высказываниям Корка о непредсказуемости судьбы театральных пьес она догадывалась, что он хочет, чтобы она сосредоточилась на книгах. «Нет ничего удивительного в том, что театр губит так много писателей, особенно тех, которые становятся полностью от него зависимыми», — писал он в апреле 1960-го. Тем не менее на следующий год Агата сочинила три пьески, ловко придуманные, но легковесные, под общим названием «Правило трех». Премьера состоялась в ноябре в театре «Абердин», когда Агата путешествовала «по Персии» (так она называла свои восточные вояжи). Корк доложил ей, что прием был «в конечном счете дружелюбным и благожелательным», хотя чем ближе спектакль подбирался к Лондону, тем менее благожелательным становился прием. В Блэкпуле сборы составили всего тридцать восемь фунтов. Розалинда смотрела спектакль в Оксфорде; Мэтью писал Корку: «До меня доходят пугающие слухи о „Правиле трех“: мама, похоже, считает, что все „ужасно“; впрочем, она всегда так считает».[521] Ни один уэст-эндский театр не предоставлял свою сцену Питеру Сондерсу, «что, — как выразился Корк, — решает для нас по крайней мере одну проблему». Но к концу 1962 года Сондерсу удалось договориться с «Дачесс», к тому времени ставшим родным домом для пьес Агаты. Спектакль «Правило трех» был показан и навлек на себя бурную критику. «Я никогда не видел более позорного провала, публика бежала в гневе», — признавался Корк в первый день нового, 1963 года. «Санди телеграф» написала: «…триллер — самый низкий драматический жанр. Чем лучше головоломка, тем хуже пьеса. Но плохой триллер, который не подчиняется даже собственной логике, — это просто скучный розыгрыш. Истинными жертвами в театре „Дачесс“ оказались зрители». Эта конкретная рецензия «по-настоящему разозлила меня! — написала Агата. — Они ничего не смыслят в сегодняшней курортной жизни. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них знал о ней больше, чем я, всю свою жизнь каждый август проводившая в Южном Девоне! Жертвуя собой ради удовольствия племянников и других детей. Я авторитет в этой области. Что за злобная невежественная компания эти критики!»[522]

В газетах общепринятым стало мнение: Агата — вчерашний день. В 1962 году ее постигло новое бедствие: возобновленная постановка пьесы с сомнительным названием «Десять негритят» с треском провалилась, еще более утвердив представление о ее авторе как символе исчезнувшего века, того самого, который, как хотелось верить современным историкам, был напрочь сметен, когда Джон Профьюмо солгал палате общин,[523] а «Битлз» наградили орденами Британской империи. Как будто все было так просто! Господство Агаты Кристи, возможно, и ослабело в «Друри-Лейн», но, как сказал Эдмунд Корк, не театр составлял основу ее успеха, сколь бы ни способствовал ее продвижению к звездному статусу. Главным были ее книги. Возможно, «Кристи фор Кристмас» покупали отчасти именно потому, что она символизировала исчезнувшую эпоху, но покупали же, и продажи книг Агаты Кристи продолжали мощно расти. В течение 1960-х «королева детектива» неуклонно двигалась к своему новому, еще более высокому, императорскому, так сказать, статусу, и кульминация наступила в 1970-м — в год ее восьмидесятилетия. Начиная с этого момента и впредь ее положение сделалось недосягаемым. Она стала самым продаваемым автором в мире, каковым и остается: ее книги неизменно занимают третье место после Библии и Шекспира.

Тем не менее в 1961 году агентства Хью Мэсси и Харолда Оубера выпустили для внутреннего пользования список ее рукописей, подлежавших уничтожению в связи с истечением срока хранения. «Кривая продолжает расти», — писал Корк о продажах ее книг в 1955 году. Шесть лет спустя казалось, что она достигла своего пика. При этом даже те, кто работал на нее, не могли в полной мере осознать мощь ее феномена. И рукописи ее не обязательно встречались с горячим энтузиазмом и должным уважением теми, кому она помогала неплохо зарабатывать на жизнь; довольно часто эти люди позволяли себе мелочные укусы. Харолд Оубер писал Корку о «Кармане, полном ржи», что использование детского стишка кажется ему искусственным и что «она не совсем честно поступает по отношению к читателю». А вот о романе «Место назначения неизвестно»: «Не думаю, что она согласится изменить конец, так что будем изо всех сил стараться продать его как есть». О «Занавесе» и вовсе грубо: «Мне не нравится эта книга». После смерти Оубера в 1959 году Корк имел дело в его агентстве с Дороти Оулдинг, та писала оживленные письма и делала критические замечания в стилистике мелкой сплетни.[524] «Не знаю, что и сказать об этой книге (это о романе „И, треснув, зеркало звенит“), кроме того, что начиная с момента убийства миссис Бэдкок я читала со страхом: как бы Агата не использовала воздействие краснухи на беременность в качестве главного ключа». «Не передавайте Агате, но это не самая сильная вещь, какую она когда-либо написала. Вы не согласны?» — таково было ее суждение о «Приключении рождественского пудинга», а когда Корк обратился к ней с просьбой попробовать продать журналам необычный рассказ «Кукла модистки», она ответила, что есть один редактор, к которому она может обратиться, но: «Я знаю: если он почувствует, что рассказ не стоит того, чтобы его купить, это разобьет ему сердце, и все же, боюсь, его сердце будет разбито». «Интересно, кто-нибудь, кроме меня, задавался вопросом, откуда мисс Марпл узнала, что Эльвира Блейк была дочерью Бесс Седжвик? — веселилась она, прочтя «Отель „Бертрам“». — Она что, так умна, что вывела это с помощью дедукции, или как?» И гораздо суровее о «Пассажире из Франкфурта»: «Между нами говоря, я была горько разочарована этой книгой. Она представляется мне дурной имитацией шпионского рассказа, притом чертовски слабой…»[525]