Соседи (СИ) - Drugogomira

— А «Дом» бросил из-за ассоциаций? — вспорхнув пальцем по ключице, полушёпотом выдохнула Уля.

«Чёрт…»

— Да.

Ассоциации оказались чересчур яркими, вдарив по психике с первых страниц. Первая глава, первый абзац, и Курильщик флегматично сообщает читателю о том, что личных вещей в его окружении нет ни у кого, а бельё, полотенца и носки так вообще одинаковые, чтобы никому не было обидно. Егор как сейчас помнит скрип собственной зубной эмали. На семидесятой странице понял: нет, это выше его сил: «Дом» бросил его в пекло, в жерло. Даже «Уве», и тот пошёл легче, пусть в главном герое Егор отчасти узнавал себя. Но к финалу «Уве» оказалось продраться гораздо проще – всё-таки довольно быстро стало понятно, что старик не останется один на один с собой. А «Дом» – это… Нет, туда он не вернётся. Будет считать, что они друг друга не приняли.

Тихий голос заставил вынырнуть из собственных мыслей.

— Егор?

— М-м-м?..

— Расскажи про этот шрам, — робко попросила Ульяна. — Откуда он у тебя?

Ноздри вобрали весь воздух, который только смогли вместить лёгкие, в глазах потемнело, а душа отозвалась яростным протестом. Странные ощущения: ты чувствуешь готовность доверять конкретно ей, но заставить себя говорить на табуированную тему не можешь. Те войсы писались на пьяную башку, он вообще не отдавал себе отчёта в действиях и словах. Возможно, поэтому их содержание и стёрлось из памяти к поприветствовавшему безжалостным похмельем утру. Помнит только бездонную чёрную дыру в груди, помнит, как на что угодно был готов пойти, лишь бы облегчить то состояние. Почудилось, что незнакомому человеку, который в жизни его не видел и не увидит, сможет рассказать. Но ей, сейчас, глаза в глаза…

— От приятеля, — пытаясь взять себя в руки, пробормотал Егор. — В столовке засадил мне железной вилкой, а я в отместку кипятком его окатил. Мы тогда других правил не знали и были довольно жестокими.

Ульяна шумно вдохнула и прижалась крепче. Он прямо ощутил, как она там зажмурилась.

— А еще что-то? Что-то ещё ты можешь рассказать? Я не настаиваю, просто… Если можешь. Что угодно…

— Зачем?

— Хочу, чтобы ты понял, что катастрофы не случится, — переплетая ноги, прошептала она в грудь. — Мне бы хотелось знать больше. Всё, что готов.

«Всё, что готов…». Смахивало на перчатку, брошенную Кем-то в лицо – на вызов на дуэль с собственным ужасом, лишившим его голоса. На кону в этой дуэли – жизнь: жизнь станет наградой за победу. Ульяна обещает, что катастрофы не случится, словно в подтверждение своим уверениям оплела руками, ногами… Но душа по-прежнему отчаянно сопротивляется.

— Я точно не помню, что вообще рассказывал. От меня отказались вскоре после рождения. На первом году. По крайней мере, так мне однажды сказали. Восемь лет там провел, — уставившись в потолок, негромко произнес он. — Первые четыре – в доме малютки в Уфе, два – в уфимском детском доме, а в шесть меня перевели в Чесноковку, там в школу пошел. О подноготной моей очень быстро везде распространялось. Про родную мать ничего не знаю, говорили, что меня нашли на улице. Не искал и не хочу.

День рождения ему назначили на пятнадцатое мая. А может, там, в этом свёртке, и записка была… Кто знает?

Слова приходилось тщательно подбирать, строить из них законченные смысловые блоки, а себя – заставлять всё это произносить. Выталкивать наружу буква за буквой. Но с каждой следующей точкой будто бы становилось самую малость спокойнее и чуточку легче. Это как из тонны засыпавшего душу песка зачерпнуть чайную ложку. И ещё одну. И ещё. Ложка за ложкой – и вот уже огромная куча на пятьдесят грамм легче.

— За месяц до восьми, в апреле, меня взяла молодая семья из того же посёлка, — прикрыв глаза, продолжил Егор, вспоминая, как директор пыталась их отговорить. Да, он, сидя под дверью в кабинет, слышал. Всё то же самое, что говорилось каждой женщине, которая останавливала на нём внимательный взгляд. — Первые месяцы мы жили в Чесноковке, а потом мои решили продать всё, что есть, квартиру маминого отца в Уфе, и уезжать в Москву. Там каждая собака друг друга знала, сплетни разлетелись со скоростью света, пошли языками чесать. Мои не хотели, чтобы в меня продолжали тыкать пальцем, коситься, шептаться… Не хотели этих взглядов, проблем в будущем. ...В общем, посчитали, что лучше начать новую жизнь в гигантском человеческом муравейнике. Ну и всё.

Замолчал. Сердце шарашило о больные ребра, как подорванное, лупило на последнем издыхании. На большее сил не хватило, поднимать со дна тину нутро упорно отказывалось, и так уже… Ульяна молчала, только хват усиливался: за эту минуту или две она в него впечаталась. Накануне звучало, что ей всё равно, он и рассказал сейчас в тлеющей надежде, что это и правда так. Однако душу продолжал жрать страх. Казалось, любая её реакция его не устроит, любая заставит тут же пожалеть о сказанном. Сочувствие, соболезнования – на хуй это всё. Новые вопросы – увольте, довольно. А что происходит сейчас в её голове, только она и знает, а ему остаётся лишь гадать.

— Если бы вы сюда не переехали, у меня бы тебя не было, — спустя бесконечные секунды, минуты, а может быть, часы вполголоса произнесла Уля.

Егор медленно выдохнул и прикрыл веки, чувствуя, что разоружен. Минус полтонны за миг. Её слова звучали настолько искренне, что на мгновение аж дыхание спёрло: он и впрямь перестал дышать, осмысляя только что услышанное. А душу захлестнуло чувством бесконечного облегчения и благодарности за понимание.

«А у меня – тебя»

Сказать вслух оказалось нереально. Пусть ей язык тела говорит, потому что тот, что во рту, отнялся. Губы потянулись к макушке. Она там, в его руках, замерла, не пытаясь больше ни о чём спрашивать, а в голове, вызывая короткую остановку сердца, вдруг взорвалась мысль, что у Ульяны через несколько дней самолет. Камчатка. Полмесяца! Вечность! Это что, уже послезавтра? А завтра его тут не будет… Может, она передумает или хотя бы отложит? Счастье вновь рвётся из рук, не успев осесть в ладонях. А ему, кроме как отпустить и надеяться на возвращение, ничего больше не остаётся. Вот она, ваша привязанность, влюбленность ваша – во всей красе, всём своём великолепии. Сумасшедший дом и есть, недаром его не покидало ощущение, что путь он держит прямиком в комнату с белыми стенами… Как раньше спокойно-то было!

Не хочет того спокойствия. Лучше так. Эта маленькая смерть – расплата за взлёт.

«Твою мать, а…»

— Седьмого у тебя вылет?.. — пытаясь звучать ровнее, уточнил Егор.

— Восьмого, — раздалось в ответ приглушенное. — Хотела седьмого, но на восьмое билет почему-то дешевле вышел.

«Аж день отсрочки…»

Внутри штормило, обрушивая на изрезанный ветрами берег ударные волны расстройства и тревоги. Твою мать! Еще каких-нибудь полгода назад он бы её короткого отсутствия, быть может, и не заметил.

— Невозвратный?

«Да даже если возвратный, что?»

— Почему? — Уля там, под рукой, искренне удивилась. — Возвратный, мало ли… А что?

Егор призвал себя не дурить. Как уедет, так и приедет, две недели – ничто на фоне жизни. Повидать бабушку нужно: бабушки – это святое и, увы, не вечное. Ерунда. А он себе занятия легко найдет. На каждый день придумает по десять штук разных. Приезжать домой только ночевать будет.

— Нет, ничего, — выдохнул он в макушку. — Поехали со мной, м-м-м? Сегодня?

Под мышкой зашевелились. Ульяна слегка отстранилась и теперь заглядывала в глаза с нескрываемым любопытством.

— Куда это? — чуть прищурившись, с толикой озорства в голосе поинтересовалась она. — Туда, где у тебя «кипит»?

— Завтра мы должны выступать в отеле на Истре. Там какой-то тимбилдинг, неважно. Группа завтра утром приедет, а мы можем и пораньше рвануть. Соберут разок инструменты без меня. Надеюсь…

Уля молчала. Тишина длилась довольно долго, и Егор уже успел десять раз пожалеть, что открыл рот, ибо за это время она все жилы из него вытянула и в тугой клубочек смотала. Он на качелях своих «солнышко» за единственное утро уже раз пять описал. И, кажется, не собирается останавливаться.