Мандарины - Симона Бовуар

Анри хранил молчание. Фашист, гад, подлец, стукач: они заклеймили его как предателя, и вот теперь возвращались с протянутой рукой. Это вызывало у него весьма приятное чувство одержанной победы.

— Кто все-таки войдет в этот комитет? — спросил он.

— Все мало-мальски значительные люди, которые захотят присоединиться, — ответил Лашом. — Их не так много. — Он пожал плечами: — Они до того боятся запятнать себя! И скорее позволят замучить до смерти двадцать невинных, чем скомпрометируют себя с нами. Если ты возьмешь дело в свои руки, это все изменит, — настойчивым тоном добавил он. — За тобой они пойдут.

Анри заколебался:

— Почему вы не обратитесь скорее к Дюбрею? Его имя имеет больше веса, чем мое, и он наверняка скажет да.

— Хорошо было бы иметь Дюбрея, — согласился Лашом. — Но во главе надо поставить твое имя. Дюбрей слишком близок к нам. Главное, нельзя, чтобы этот комитет выглядел коммунистической затеей, иначе все пропало. С тобой — никаких кривотолков.

— Ясно, — сухо заметил Анри. — Значит, я только в качестве социал-предателя могу быть вам полезен.

— Нам полезен! — сердито сказал Лашом. — Это обвиняемым ты можешь быть полезен. Что ты выдумал? Что мы выиграем во всей этой истории? Ты не отдаешь себе отчета, — продолжал он, с упреком глядя на Анри. — Каждый день, и даже сегодня утром, мы получаем с Мадагаскара душераздирающие письма и телеграммы: «Не молчите! Возбудите общественное мнение. Расскажите людям в метрополии, что здесь происходит». А у нас связаны руки! Что нам остается делать, кроме как попытаться действовать сообща?

Анри улыбнулся; горячность Лашома трогала его. Это верно, он был способен выполнять грязную работу, но не мог спокойно мириться с тем, что пытают и убивают множество невинных.

— Что ты хочешь! — примирительным тоном сказал Анри. — У вас все так перепутано: политическая ложь и истинные чувства, в которых трудно разобраться.

— Если бы вы не начинали сразу же обвинять нас в вероломстве, то лучше бы сумели разобраться, — ответил Лашом. — Вы всегда, похоже, думаете, будто партия работает лишь на себя. Помнишь, в тысяча девятьсот сорок шестом году, когда мы выступили в защиту Кристино Гарсии, нас упрекали в том, будто мы сделали его казнь неизбежной. Сегодня мы решили сбавить тон, и тогда ты говоришь мне «Вы мало что делаете».

— Не горячись, — сказал Анри. — Ты стал что-то очень обидчив.

— Ты представить себе не можешь, какое недоверие мы встречаем повсюду! В конце концов это приводит в отчаяние!

Анри хотелось ответить ему: «Вы сами в этом виноваты», но он ничего не сказал; он не чувствовал себя вправе разговаривать свысока, это слишком легко. По правде говоря, он больше не сердился на Лашома. Разве Лашом не сказал ему однажды в Красном баре: «Скорее я стерплю что угодно, чем уйду из партии». Он полагал, что его собственная персона немногого стоит по сравнению с теми интересами, которые поставлены на карту: отчего же личность Анри он должен ценить выше? Разумеется, при таких условиях дружба уже невозможна. Но ничто не мешало работать вместе.

— Послушай, я с радостью готов работать с тобой, — сказал Анри. — Не думаю, что у нас много шансов преуспеть, но в конце концов можно попытаться.

Лицо Лашома просияло:

— Я могу передать Лафори, что ты согласен?

— Да. Но расскажи мне немного, что вы предполагаете делать.

— Обсудим это вместе, — сказал Лашом.

«Ну вот! — подумал Анри. — Еще раз подтверждается: каждый достойный поступок влечет за собой появление новых обязанностей». Передовицы, написанные им в 1947 году, заставили Анри напечатать статью в «Вижиланс», что привело его к участию в этом комитете: он снова попался. «Но ненадолго», — решил Анри.

— Тебе надо лечь, у тебя усталый вид, — сердитым голосом сказала Надин.

— Меня утомил перелет на самолете, — виновато ответила Анна. — И к тому же разница во времени: я плохо спала минувшей ночью.

Кабинет выглядел празднично. Анна вернулась накануне, и Надин собрала в саду все цветы, чтобы расставить в доме. Но никто особо не веселился. Анна сильно постарела и пила много виски; Дюбрей, который в последнее время пребывал в приподнятом настроении, казался озабоченным: наверняка из-за Анны. Надин дулась понемногу на все, не расставаясь с ярко-красным вязанием. Анри своим рассказом еще более омрачил вечер.

— Так что? Все кончено? — спросила Анна. — Нет никакой надежды спасти этих людей?

— Я не вижу никакой, — отвечал Анри.

— Было ясно, что палата напустит тумана, — заметил Дюбрей.

— Если бы вы присутствовали на заседании, то были бы тем не менее удивлены, — сказал Анри. — Уж на что, казалось, я закален, и то в определенные моменты у меня появлялось желание кого-то из них убить.

— Да, они не стеснялись, — согласился Дюбрей.

— Что касается политиков, то тут удивляться нечему, — сказала Анна. — Но вот чего я никак не могу понять: почему в массе своей люди так мало выступали против.

— Да они вообще не выступали, — заметил Анри.

Жерар Патюро и другие адвокаты приехали в Париж с намерением пустить в ход все средства; комитет помогал им всеми силами; однако они натолкнулись на всеобщее равнодушие.

Анна взглянула на Дюбрея:

— Вы не находите это удручающим?

— Да нет, — ответил он. — Это лишь доказывает, что выступлений без подготовки не бывает. А начали с нуля, так что...

Дюбрей вошел в комитет, но почти ничем там не занимался. Более всего в этой истории его интересовала возможность восстановить политические связи. Он присоединился к движению «Борцы за свободу»{134}, принял участие в одном из их митингов и собирался продолжить начатое через несколько дней. Он не настаивал на том, чтобы Анри следовал за ним, и не возвращался к разговору о еженедельнике, но время от времени позволял себе высказывать более или менее скрытый упрек.

— Подготовленное или нет, любое выступление в настоящий момент ни к чему не ведет, — сказал Анри.

— Это вы так говорите, — возразил Дюбрей. — Если бы за нами стояли денежные средства, уже организованная группа, газета, нам, возможно, удалось бы всколыхнуть общественное мнение.

— В этом нет никакой уверенности, — сказал Анри.

— Главное, хорошенько понять: чтобы появились хоть какие-то шансы на успех нашего начинания, когда представится случай, надо все готовить заранее.

— Для меня случая не представится, — ответил Анри.

— Да полно! — возразил Дюбрей. — Мне смешно, когда вы говорите, что с политикой покончено. Вы такой же, как я. Вы слишком много ею занимались, чтобы не заняться вновь. Вы опять попадетесь.

— Нет, потому что я скроюсь, — весело отвечал Анри. Глаза Дюбрея загорелись:

— Предлагаю пари: вы и года не проживете в Италии.

— Я принимаю пари, — с живостью отозвалась Надин. Она повернулась к матери: — А ты как думаешь?

— Не знаю, — сказала Анна. — Это зависит от того, понравится ли вам там.

— Как же нам может там не понравиться? Ты видела фотографию дома: разве он не красив?

— Выглядит очень красиво, — ответила Анна. И вдруг поднялась: — Прошу прощения. Я очень хочу спать.

— Я поднимусь с тобой, — предложил Дюбрей.

— Постарайся заснуть этой ночью, — сказала Надин, целуя мать. — Уверяю тебя, ты скверно выглядишь.

— Я буду спать, — ответила Анна.

Когда за ней закрылась дверь, Анри вопросительно посмотрел на Надин:

— Анна действительно выглядит усталой.

— Усталой и мрачной, — с обидой заметила Надин. — Если она так сожалеет о своей Америке, могла бы там остаться.

— Она не рассказывала тебе, как там все прошло?

— Выдумал тоже! Она такая скрытная, — сказала Надин. — Впрочем, мне никогда ничего не говорят, — добавила она.

Анри с любопытством взглянул на нее:

— У тебя странные отношения с матерью.

— Почему странные? — с досадой спросила она. — Я очень люблю ее, но зачастую она меня раздражает, думаю, и я ее тоже. Не такая уж это редкость, таковы семейные отношения.

Анри не настаивал; однако его это всегда удивляло: обе женщины готовы были умереть друг за друга, а между тем что-то у них не ладилось. В присутствии матери Надин становилась гораздо агрессивнее и упрямее. В последующие дни Анна старалась казаться веселой, и Надин успокоилась; и все-таки по-прежнему создавалось впечатление, что гроза может разразиться с минуты на минуту.

В то утро Анри увидел их из своей комнаты, когда они рука об руку с громким смехом выходили из сада; а когда двумя часами позже они снова пересекали лужайку, Анна несла в руках батон хлеба, Надин — газеты, и похоже было, что они поссорились.

Наступило время обеда. Анри сложил свои бумаги, вымыл руки и спустился в гостиную. Анна с отсутствующим видом сидела на краю стула; Дюбрей читал «Эспуар-магазин», а Надин, стоя рядом с ним, поджидала Анри.