Мандарины - Симона Бовуар

— Знаешь, — сказал он через какое-то время, — я думал о том, что ты рассказала мне вчера о Сезенаке. Не могу с этим смириться. Речь действительно идет о Сезенаке, Венсан в этом уверен?

— Абсолютно уверен, — ответила Надин. — Венсан потратил год, но в конце концов разыскал людей и заставил их говорить. Сезенак осуществлял переход через границу и выдал немцам тьму евреев, это точно он.

— Но зачем? — удивился Анри.

Ему слышался восторженный голос Шанселя: «Я привел к тебе лучшего своего товарища». Он снова видел красивое лицо, суровое и ясное, которое сразу же внушало доверие.

— Думаю, из-за денег, — сказала Надин. — Никто не подозревал, но он, должно быть, уже тогда употреблял наркотики.

— А почему он к ним пристрастился?

— Этого я не знаю, — отвечала Надин.

— Где он теперь?

— Венсану очень хотелось бы это знать! В прошлом году, узнав, что тот связан с полицией, он выгнал Сезенака и с тех пор потерял его след. Но он его найдет, — добавила она.

Анри стал есть бутерброд. Он не хотел, чтобы нашли Сезенака. В случае неприятностей Дюбрей пообещал ему клятвенно подтвердить, что он прекрасно знал Мерсье; вдвоем они наверняка добьются своего, но лучше все-таки, чтобы эта история никогда больше не всплывала.

— О ком ты думаешь? — спросила Надин.

— О Сезенаке.

Он не рассказывал Надин о деле Мерсье. Конечно, она никогда не выдала бы секрет, однако не располагала к откровениям: она проявляла слишком много любопытства и выражала слишком мало сочувствия. А чтобы примириться с подобной историей, требовалось много сочувствия: несмотря на снисходительность Дюбрея и Анны, Анри всегда вспоминал о случившемся с чувством неловкости. Впрочем, он добился, чего хотел. Жозетта не покончила с собой, она стала восходящей звездой, о которой много говорили; каждую неделю в той или иной газете можно было видеть ее фотографию.

— Сезенака найдут, — повторила Надин.

Она развернула газету; Анри тоже взял одну. Пока он находился во Франции, он не мог не просматривать газет, хотя охотно без них обошелся бы. Господство Америки над Европой, успех РПФ{129}, массовое возвращение коллаборационистов, просчеты коммунистов — все это скорее угнетало. В Берлине дела не налаживались, не сегодня завтра вполне могла разразиться война. Анри снова упал на спину и закрыл глаза. В Порто-Венере он не раскроет ни одной газеты. Зачем? Раз ничему нельзя помешать, не лучше ли со всей беспечностью воспользоваться остатком своих дней. «Это возмущает Дюбрея, однако сам он считает разумным жить так, словно нам никогда не суждено умереть, выходит, все едино, — думал Анри. — Зачем готовиться? В любом случае никто никогда не бывает готов, и в то же время все мы достаточно к этому готовы».

— Невероятно, какой успех они создают жалкой книге Воланжа! — сказала Надин.

— А как же иначе: в настоящий момент вся пресса — правая, — заметил Анри.

— Даже правые далеко не все идиоты.

— Но им так нужен шедевр! — сказал Анри.

Книга Воланжа была на редкость убога; однако он выдвинул весьма хитроумный лозунг: «Интегрировать зло». И получалось, что быть коллаборационистом означало испить из живительных источников ошибки; линчевание в Миссури — это грех и, следовательно, Искупление; да будет благословенна Америка за все свои преступления и да здравствует план Маршалла. Наша цивилизация преступна: это самое высокое признание ее славы. Стремиться сделать мир более справедливым — какая грубость!

— Представь себе, мой ненаглядный, какую трепку они тебе зададут, когда выйдет твой роман! — сказала Надин.

— Представляю! — ответил Анри и зевнул. — Ах, это уже не смешно! Я заранее вижу статьи Воланжа и Ленуара. Хотя знаю, что скажут и другие, те, кто считает себя беспристрастным.

— Что? — спросила Надин.

— Они поставят мне в упрек то, что я не написал ни «Войну и мир», ни «Принцессу Клевскую»{130}. Заметь, что в библиотеках полно книг, которых я не писал, — весело добавил он. — Но почему-то всегда называют именно эти две.

— Когда Мован рассчитывает издать тебя?

— Через два месяца, в конце сентября.

— Незадолго до нашего отъезда, — сказала Надин. Она потянулась. — Мне хотелось бы уже быть там.

— Мне тоже, — отозвался Анри.

Нехорошо было бы бросить Дюбрея одного; он понимал, что Надин хотела дождаться возвращения матери, чтобы удрать. Впрочем, Анри нравилось в Сен-Мартен. Но еще больше ему понравится в Италии. Этот дом на берегу моря, среди скал и сосен, был тем самым местом, о котором, не веря в него, он часто мечтал, когда говорил себе: все бросить, уехать на юг, писать.

— Мы возьмем с собой хороший проигрыватель и много пластинок, — сказала Надин.

— И много книг, — добавил Анри. — Устроим себе прекрасную жизнь, вот увидишь.

Надин приподнялась на локте:

— Забавно. Мы поселимся в доме Пимиента, а он переедет жить в Париж. Лэнгстоун не желает больше и ногой ступить в Америку...

— Все трое в одинаковом положении, — сказал Анри. — Писатели, которые занимались политикой и сыты ею по горло. Уехать за границу — вот лучший способ сжечь все мосты.

— А ведь именно мне пришла в голову мысль об этом доме, — с довольным видом сказала Надин.

— Тебе. — Анри улыбнулся. — Иногда тебе приходят в голову хорошие мысли. Лицо Надин омрачилось; с минуту она с упрямым видом смотрела вдаль,

потом вдруг поднялась:

— Пойду покормлю Марию.

Анри следил за ней глазами. О чем она, в сущности, думала? Сомнений не вызывало лишь одно: ей трудно было мириться с тем, что она всего лишь мать семейства. С Марией на руках Надин присела на ствол дерева; терпеливо, со знанием дела она давала ей бутылочку с соской, Надин считала делом чести быть сведущей матерью и приобрела солидные навыки по уходу за детьми грудного возраста, а также множество гигиенических предметов; но ни разу, когда она занималась Марией, Анри не заметил настоящей нежности в ее глазах. Да, именно поэтому ее трудно было любить: даже с ребенком она не допускала истинной близости и всегда замыкалась в себе.

— Хочешь опять в воду? — спросила Надин.

— Пошли.

Они поплавали еще какое-то время, высохли, оделись, и Надин снова села за руль.

— Надеюсь, они уже ушли, — сказал Анри, когда машина остановилась у ворот.

— Пойду посмотрю, — ответила Надин.

Мария спала. Анри отнес ее в дом и поставил колыбель на сундук в прихожей. Надин приложила ухо к двери кабинета, потом открыла створку:

— Ты один?

— Да. Входите, входите, — крикнул Дюбрей.

— Пойду уложу малышку, — сказала Надин. Анри вошел в кабинет и улыбнулся:

— Жаль, что вы не смогли поехать с нами: мы отлично поплавали.

— На днях обязательно поеду, — ответил Дюбрей. Он взял со стола листок бумаги: — У меня к вам поручение: звонил некий Жан Патюро, брат адвоката, с которым вы знакомы, и просил, чтобы вы срочно связались с ним. Брат прислал ему с Мадагаскара сведения, которые он хочет сообщить вам.

— Почему непременно мне? — спросил Анри.

— Полагаю, из-за ваших прошлогодних статей, — сказал Дюбрей. — Вы единственный, кто об этом написал. — Дюбрей протянул листок Анри: — Если этот человек сообщит вам подробности о том, что там затевается, у вас будет время написать статью для «Вижиланс», а мы попридержим номер.

— Я сейчас же позвоню ему, — ответил Анри.

— Мерико рассказывал мне: они творят там что-то неслыханное, выносят приговор обвиняемым на месте, — продолжал Дюбрей. — Во всех аналогичных случаях судебные процессы проходили во Франции.

Анри сел.

— Завтрак прошел хорошо?

— Бедняга Шарлье все больше сдает, — сказал Дюбрей. — Грустно стареть.

— Они снова говорили о еженедельнике?

— За этим и приходили. Судя по всему, Мангейм во что бы то ни стало хочет меня видеть.

— Забавно все-таки, — сказал Анри. — Когда требовались деньги, никак нельзя было их найти. А теперь, когда мы ничего ни у кого не просим, объявился человек, который гоняется за вами, чтобы вы взяли у него деньги.

Мангейм был сыном крупного банкира, который умер в концлагере, он и сам был депортирован и три года провел в Швейцарии в туберкулезном санатории; Мангейм написал книгу, очень плохую, но полную благих намерений. Он забрал себе в голову создать большой еженедельник левого толка и хотел, чтобы Дюбрей возглавил его.

— Я собираюсь встретиться с ним, — сказал Дюбрей.

— И что вы ему скажете? — спросил Анри и улыбнулся: — Похоже, вы начинаете испытывать искушение?

— Согласитесь, что это соблазнительно, — отвечал Дюбрей. — За исключением коммунистических газет, не существует ни одного еженедельника левого направления. Если действительно можно заполучить такую штуковину с большим тиражом, фотографиями, репортажами и так далее, стоит все-таки попытаться.