Грозное лето - Михаил Соколов

— На Дону все в порядке, — я Михаила видел в Петербурге. Приезжал из Парижа, отец просил, приболел печенью. Но теперь поправился, и Михаил намерен возвратиться в Сорбонну, если удастся, — ответил Бугров.

Мария переглянулась с ним, как бы спрашивая: «И более вы ничего не можете сообщить ему?» Но Бугров сделал вид, что не видит ее взгляда, и стал поправлять черную повязку, на которой покоилась раненая рука.

И Мария не удержалась и сказала:

— На Дону все в порядке, но в голове у Надежды чудовищная нелепица — она рехнулась окончательно. Совсем сошла с ума. Мужицкую атласную рубаху, мерзавка, готовит для прелюбодея и конокрада, для Гришки, прибытия которого в Петербург они с Вырубовой ожидают. Я поссорилась с ней. Навсегда… Ах, не будем говорить об этой пошлости, Александр, расскажите лучше о себе.

Александр стоял словно кипятком ошпаренный: красный до ушей, смущенный до последней степени и как бы униженный предельно и только успел подумать: «Вот и все. Этого и следовало ожидать. Что же делать? Что предпринять? Ведь это — позор на весь штаб, на весь Дон, узнай об этом мои сослуживцы и земляки. Ах, Надежда, как ты могла, как ты пала!.. Жена офицера…»

Мария смущенно переглянулась с Бугровым и уже была не рада, что сказала все, что хотела, что намеревалась сказать Александру при встрече, но поправляться или извиняться не стала: пусть знает все об этой психопатке и дряни отменной. Но потом все же сказала, как бы желая немного обелить Надежду:

— Она подала прошение на имя Сухомлинова с просьбой перевести вас в Петербург… Беспокоится…

Александр косо посмотрел на нее, будто хотел удостовериться, что она не издевается над ним, и с возмущением произнес:

— Ей следовало бы побеспокоиться о себе, о своей репутации, как женщины и медички, наконец, как казачки, чей родитель закатает ее до полусмерти, узнай он о ее раболепии перед Распутиным. А обо мне что ж? Я сказал ей все в Новочеркасске до войны и повторил это только что в Белостоке.

Мария видела: Александру этот разговор не понравился, и подумала: напрасно она рассказала ему о ссоре с Надеждой, напрасно оказалась между ними, и вообще — все сделала напрасно, в том числе и приехала сюда, в Белосток. В конце концов, великого князя можно было бы подождать в Барановичах и там попросить его помочь ей. Но теперь уже сожалеть об этом было бессмысленно, и она сказала:

— Прекратим этот разговор, Александр, он ничего нового вам не принесет, и я напрасно горячилась, ссорилась с Надеждой и горела нетерпением сообщить вам обо всем. Бесполезно ведь, все бесполезно: и моя ссора с ней, и этот разговор с вами. Ничего в сем подлунном мире изменить невозможно, нельзя. И некому. Да и стоит ли, если все так печально равнодушны ко всему, что происходит вокруг?

Александр не знал, что и говорить. Мария, воспитанница Смольненского института — и такие речи! Непостижимо. Значит, и здесь брат его Михаил приложил руку. Или и Бугров «просвещал» уже? И спросил:

— Мария, неужели в таком почтенном заведении, как Смольный, вам читали курс изменения существующего порядка вещей?

Мария ответила не моргнув и глазом:

— Мне остается пожалеть, что я не могу ответить вам положительно. Княгиня еще нигде не говорила о том, как и что полезно изменять из того, что ими же рождено и вынянчено.

— Браво, Мария! — произнес Бугров. — Вы далеко пойдете, честное слово. Если будете продолжать общаться с моими друзьями, — намекнул он на ее встречу с Михаилом Орловым в Петербурге.

— Вы полагаете, что и я дойду до Кушки? — уколола Мария его. — Но Мишель Орлов ничего мне об этом не говорил, представьте.

Александр досадливо прервал:

— Перестаньте, господа. Не забывайте, где вы находитесь. Здесь — и стены уши имут, а не только наш штаб-ротмистр Кулябко.

И на некоторое время все умолкли и косо посмотрели вокруг — нет ли действительно каких-либо ушей поблизости? Но никого поблизости видно не было, и Александр продолжал:

— За сообщение о моей супруге — благодарю, Мария. О братце моем мне рассказывать нечего, я его знаю предостаточно. Об остальном я позабочусь сам. Сейчас же, пока у нас есть часик-два свободного времени, предлагаю разделить со мной мое горькое одиночество и посидеть где-нибудь в приличном заведении. В вашу честь, Мария. Ну, и в честь нашего с Николаем производства в капитаны его высочеством. Такое не часто с ним случается.

Бугров произнес не то шутливо, не то серьезно:

— За нашу милую встречу — с превеликим удовольствием. За производство не стоит. Сегодня — произвели, завтра — одно воспоминание останется. Война ведь…

Мария тревожно посмотрела на него и спросила:

— Вы мне такой не нравитесь, капитан. Похоронный. Я уважаю Бугрова отчаянного и огненного…

Бугров виновато произнес:

— Родитель испортил настроение: купил для меня особняк, хлопочет о переводе в столицу, ищет невесту… От такого и меланхолия нападет.

— Вот я и прошу вас, дорогие гости мои, провести часик-два… — повторил Александр свое приглашение, но Мария жестко остановила его:

— Это исключено. Генерал Евдокимов вот-вот пришлет за мной сестру милосердия, и я пойду на службу в лазарет. К тому же я не привычная сиживать в местах сомнительного свойства.

Александр улыбнулся и не очень кстати заметил:

— Значит, вас не зря называли схимницами.

Мария возразила уже недовольно:

— Александр, нас воспитывали не схимницами. Нас учили скромности, воздержанности от всего лишнего, роскошного и приучали к жизни самой ординарной. Мало ли какая судьба ждет воспитанницу института и мало ли какие лишения и неудобства ей придется испытать в семье? Вы скажете: синий чулок. Глупость. Женщина есть женщина и не должна забывать об этом при любых обстоятельствах. Так что — увольте, дорогие мои капитаны. Когда-нибудь, после войны, в той же донской степи, среди тех же огненных цветов-тюльпанов, среди которых я была так счастлива, мы устроим маленький пикничок — и тогда, возможно… Вы, надеюсь, помните тот чудесный день? Тогда вы были еще поручиками, еще юношами. Боже, как идет время! Мы все уже стали намного старше…

Помнят ли они, бывшие поручики! Да они и сейчас живут тем днем, и готовы пересказать все чудесные детали его до мельчайших подробностей, и все решительно помнят, что было связано с ней, Марией.

И оба готовы были подтвердить, что до сих пор живут воспоминаниями о тех чудесных днях, но помедлили: Бугров понял, что Мария спрашивала у Орлова, и не хотел мешать ему, а ей — продолжать разговор, и готов был удалиться, да некуда было, а Александр думал: Мария не только помнит все, что было связано с ним, она любит его. Именно его, а не Бугрова, которому отказала в предложении.

Как же это случилось и когда: в донской тюльпанной степи или еще раньше, на первом балу в Смольном? Но если на первом балу — почему же она хотя бы не намекнула ему как-нибудь, не дала понять, что эта встреча их — далеко не случайна и может стоить им жизни? Ведь тогда он еще мог бы подумать, идти ли под венец с Надеждой? Впрочем, Надежда не особенно и спрашивала его об этом, а просто объявила, что она уже обо всем условилась, с кем следует, в том числе и со священником одной из окраинных церквей Петербурга.

— Вы помните, что сделали? — спросила Мария.

Александр ответил с грустью:

— Помню, разумеется. Я все помню, баронесса Мария.

Мария взорвалась:

— Перестаньте титуловать меня с высокопарностью, достойной лучшего применения. Никаким титулом я не обладаю и обладать не желаю. Я — русская женщина. Не некрасовская, нет, а просто: женщина России, как миллионы других.

Бугров вздумал выручить друга и укорил ее:

— Мария, Александр ошибся тогда, — чего вы так обиделись на него?

Мария хотела что-то сказать и ему, но пришла сестра милосердия и обратилась к ней:

— Простите, сестра, вы не знаете… Я от их превосходительства.

— Это я, милая сестрица, Мария, — а Бугрову и Орлову сказала приподнято, как клятву давала: — Вот и решилась моя судьба. Желайте мне удачи и не браните сильно, если я была вспыльчива.

— Желаем полной удачи, Мария, — почему-то грустно сказал Бугров, словно прощался с ней на веки вечные.

— А браниться будем, если вы плохо будете нас лечить, в случае необходимости, — пошутил Александр, однако это не понравилось Марии, и она обидчиво произнесла:

— Все, что хотите, господа капитаны, но только чтоб — не минорное настроение… Проводите меня за ворота штаба, и — до вечера.

Александр и Бугров проводили ее, пожелали успехов на новом поприще, и она заторопилась с сестрой милосердия по пыльной улице, а вскоре скрылась за шеренгами солдат, с песнями направлявшихся на станцию.