Грозное лето - Михаил Соколов

— Уволь. Я принимал присягу верой и правдой служить престолу и отечеству и буду предан до конца дней своих. Кстати, и ты присягал тому же.

— Я присягал служить России, что и делаю. Престолу служить не буду, — отрезал Бугров.

— России без престола нет и быть не может.

— Может. И будет непременно. И объективные законы развития общества говорят об этом красноречиво. Можно вспомнить, например, историю Франции…

— Перестань, я сказал! — повысил голос Александр.

— Вот видишь: не знаешь истории, а кричишь… Ну, кричи, а я пойду к Марии, посмотрю, как ее устроили, — сказал Бугров и ушел.

Александр закурил и зло подумал: нет, так дальше продолжаться не может, — самые близкие друзья его болтают черт знает о чем, а он вынужден слушать их. Кончать надо с такой дружбой, с такими друзьями, с их болтовней. И только ли болтовней?

Тут его раздумья прервал сладкий голос штаб-ротмистра Кулябко:

— Капитан, вы ли это? Голова опущена, руки висят, как на огородном чучеле. Что с вами? Или этот оторвиголова Бугров наговорил глупостей? От таких всего можно ожидать, — сказал Кулябко подчеркнуто сочувственно.

Александр поднял голову, в глазах его блеснули злые огоньки, и он грубо сказал:

— Я не знаю, что плохого можно ожидать от офицера и героя войны, но я знаю, что, услышь Бугров ваши слова, вызвал бы и теперь убил бы. Впрочем, это мог бы сделать и я, но сейчас не до этого.

— Понимаю, капитан наболтал капитану лишнее. О моей персоне. Но я… — оправдывался Кулябко.

— Но вы ходите за мной по пятам. Предупреждаю, штаб-ротмистр: доложу великому князю. Смею уверить, что у меня найдется, что сказать о вас.

— Как, впрочем, и у меня — о вас, — не остался в долгу Кулябко. — Телеграмму Сухомлинову сочиняли вслух? Сочиняли, друг мой.

Александр качнул головой и произнес — как обухом по голове хватил:

— А вы плохо кончите, штаб-ротмистр. Вас рано или поздно, а ведь убьют.

И быстро пошел в штаб, оставив Кулябко в полном недоумении.

…Сейчас он ехал на штабном открытом автомобиле «бенц» в первую армию, при пакете на имя Ренненкампфа, с полномочиями неожиданными и необыкновенными — генерального штаба офицера связи ставки верховного главнокомандующего и личного представителя Янушкевича, сказавшего ему:

— …Вручением директивы Ренненкампфу не ограничивайтесь, а требуйте ее беспрекословного и незамедлительного исполнения. Вплоть до приказания от моего имени. Директива дается от имени ставки фронта, чтобы Яков Григорьевич не обиделся, что его обходят, как главнокомандующего, хотя — между нами — его высочество потерял к нему интерес. По телеграфу не передается из опасения, что противник или лазутчик какой-нибудь может ее перехватить. Так что — с богом, капитан. В случае чего — дайте мне знать в Барановичи, куда мы возвратимся завтра. Сегодня мы уезжаем на Юго-Западный, к Иванову. Он что-то задерживается с атакой Львова. Великий князь по взятии Львова думает пригласить туда государя. Да, скажите Шейдеману — вы будете ехать через расположение его корпуса, — чтобы он приготовился перейти опять в подчинение Самсонову. Если, конечно, Ренненкампф не воспротивится. Ну — желаю всех благ, капитан.

Орлову, конечно, было лестно получить такие полномочия, однако ему почему-то казалось, что Самсонов будет недоволен им: прельстился близостью к великим мира сего — скажет? И уже получил капитана? При помощи союзников? Далеко пойдете, молодой человек.

Никогда не ожидал…

И Орлов оправдывался: «Но я и сам не ожидал всего этого, ваше превосходительство. Я к вам собирался, во вторую армию, служить в штабе, при вашего превосходительства помощи и участии, а не сюда ехать, но вот какая оказия вышла… Но, в конце концов, эта поездка направлена же ко благу нашей, второй, армии, так что вы уж не должны меня бранить. Без хорошего допинга Ренненкампф и пальцем не пошевелит, вы сами это отлично знаете. Генералы это делают? Согласен. Но я везу ему именно генеральский допинг. Самого верховного…» — мысленно разговаривал он с Самсоновым и, слегка зевнув — не спал всю ночь, — настороженно посмотрел по сторонам: нет ли там чего подозрительного, ландверов в частности? Они любят устраивать засады на дорогах или вблизи их даже в тылу противника и щелкают по одному, в особенности офицеров связи, словно им бабка на ухо шепчет, где они могут быть и что везут, и даже недостойно солдата переоблачаются в женскую одежду ради своих коварных целей. Срам, а не вояки кайзера.

Но вокруг ничего видно не было, а виднелся лишь розовый рассвет, только-только забрезживший, и кроваво-красная полоска зари, тонкой каймой протянувшаяся над самым горизонтом. От нее уже розовели деревья, сопровождавшие автомобиль по левую сторону мрачно и неприветливо, и бледнел воздух.

Орлов посмотрел на небо, на звезды и вспомнил родные края, ночное в донской степи и белые, синие, розовые звездное россыпи алмазные — искристые, вспыхивающие, как солнечные зайчики, висевшие низко-низко и словно бы рассматривавшие тебя и лукаво подмигивая, как будто в жмурки играли, и не было им ни конца, ни начала, светлячкам небесным, странникам вечности вселенской. Смотришь на них, и каждую хочется избрать своей судьбой, своим счастьем.

Орлов, будучи еще кадетом, много раз выбирал, да так и не выбрал, слишком много их было на небе, чудесных и ярких, и горели они все одинаково прекрасно и недосягаемо-величественно.

И Орлов вздохнул с грустью и подумал: не выбрал тогда свою звезду и поэтому, дед говорил, не нашел своего счастья. И не знаю, что оно такое есть, ибо Надежда — неудачное прошлое в его жизни. А лучшего будущего нет. Мария? Это всего только мечта, такая же недосягаемо-прекрасная, как и звезды.

…И тут раздался взрыв и автомобиль так тряхнуло, что всех чуть не выбросило на дорогу. Орлов не успел и осмотреться по сторонам, как раздалось еще два взрыва, но эти были подальше, саженях в ста, и автомобилю ничего не причинили.

И лишь послышалось ровное жужжание аэроплана, и взгляд Орлова взметнулся в небо: там, в утреннем тумане, летел аэроплан противника и уже был впереди автомобиля, еле заметный.

— Господа, а немец ведь намерен был бомбардировать нас, — сказал Орлов механику и шоферу, — но не знает баллистики и высыпал гранаты на пустую дорогу.

— Так точно, ваше благородие, — ответил механик, наблюдая за уходящим аэропланом. — И никак вознамерился попробовать еще разок. По одному мотору сыпать два пуда гранат! Это сколько же их иметь надо?! А у наших, сказывают, сапогами скоро доведется стрелять, дырявыми к тому же, потому как не хватает патронов и даже винтовок.

Орлов уверенно сказал:

— Ничего, скоро и у нас будет всего в достатке…

— Пока у нас будет, он сызнова заворачивает на нас. Может, в лесок подадимся, ваше благородие?

Орлов бросил взгляд на небо, увидел, что аэроплан уже летит навстречу автомобилю, и понял: авиатор хочет еще бросить бомбы, но на этот раз впереди, чтобы автомобиль сам наехал на взрывы, и сказал:

— Полный назад!

Но шофер уже и сам остановил автомобиль и резко дал задний ход, а через секунду автомобиль покатился в обратную сторону со всей возможной скоростью. И убежал от бомб, так как они разорвались на дороге в нескольких десятках саженей впереди, а аэроплан прошмыгнул над автомобилем в нескольких сотнях саженей.

— Смотрите в оба, может зайти в третий раз. В этом случае резко дайте вправо: влево нельзя, лес. Почему же наши молчат? Ведь мы едем по территории нашего второго корпуса. Наглец.

Шофер опять остановил автомобиль, посмотрел на небо и покачал головой.

— Сызнова поворачивает, по-старому будет кидать, сзади нас, — дал полный ход вперед.

Где-то в лесу затрещал пулемет, потом ухнуло орудие — гулко, будто над самым ухом, и возле аэроплана вспыхнуло черное облачко от разрыва снаряда. Однако авиатор продолжал свое и уже вышел на прямую против автомобиля, но… не долетел до цели: еще раз ухнуло орудие, он разлетелся на части, и они посыпались в разные стороны, а вместе с ними вывалился и авиатор.

— Молодцы артиллеристы. Научились сшибать из полевого орудия, — одобрительно произнес Орлов.

Шофер остановил автомобиль, снял фуражку-бескозырку и вытер ею лоб, усеянный так густо веснушками, как и лицо и шея, как будто его окропили охрой, потом достал расшитый зелеными цветами кисет и хотел сделать цигарку, да не мог, руки дрожали.

Орлов достал из кармана пачку папирос, угостил его и механика и успокоительно сказал:

— Ничего, это пройдет. У меня тоже поджилки дрожали, а сейчас все прошло. Смерть — не невеста, любоваться ею не станешь.

Никакие поджилки у него не дрожали, так как он видел, что немецкий авиатор не попадет в автомобиль, однако и шофер не дрожал, когда управлял мотором, и сейчас сказал, злясь на непокорные пальцы: