Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Если бы это было возможно! Если бы мы могли возобновить нашу связь без поспешно данных и нарушенных обещаний, без недоразумений и путаницы, засоривших всегда чистую и прямую дорогу между нами так, что теперь по ней невозможно было пробраться. Если бы только это было возможно…

И, прежде, чем разум успел поставить преграду потоку взволнованных мыслей, я выпалила:

— Как же я скучаю по прошлому, Вадим?! Вот бы вернуть все, чтобы было, как раньше!

По тому, как резко он перестал смеяться, я поняла, что сболтнула лишнее. Но счастье от того, что я вновь могу открыто говорить обо всем, что чувствую, перекрыло даже беспокойство по поводу уместности моих слов.

— Это как понимать, Алексия? Ты, я вижу, решила добить меня сюрпризами сразу за все то время, что мы не виделись? — натянутость этой шутки чувствовалась в каждом его слове, а в глазах снова проступили знакомые усталость и боль.

И, все-таки, я не могла позволить себе от него отдалиться. В бушующем море странных творческих безумий только Вадим дарил мне надежду на то, что я выстою и не пойду ко дну.

Марк, согласившись на небывалый компромисс — пусть каждый вдали от дома, живет той жизнью, к которой привык, — исполнил мою давнюю мечту и одновременно оставил наедине с открытым ящиком Пандоры. Теперь вся та свобода, к которой я бездумно стремилась, лилась на меня неразбавленным потоком, и я с ужасом понимала, насколько мутной и зловонной оказалась эта вода. Я тонула в ней и захлебывалась, отравляясь каждый день, и чувствовала, что нахожусь на переделе сил.

Все это, торопясь и сбивчиво, я рассказывала Вадиму, поддавшись порыву откровенности, и опасаясь только одного — что он, всегда готовый прийти на помощь, в этот раз все-таки откажет мне.

По молчаливой и нарочито спокойной реакции на мою бурную исповедь трудно было судить о его истинных чувствах. Я же, стараясь не обращать внимание на колючее беспокойство, засевшее внутри, шла рядом, терпеливо ожидая его ответных слов.

— Вот знаешь, что мне больше всего в тебе нравится, Алексия? — наконец, заговорил он, останавливаясь и снова глядя на меня в упор. — Твой неприкрытый детский эгоизм. Не дергайся и не спеши оправдываться — я сказал «нравится» без намека на двусмысленность. Мир был бы гораздо проще, если бы все поступали, как ты — пусть по-дурацки, но искренне. Сломали по глупости любимую игрушку — и тут же от души поревели над ней, а не пытались спрятать обломки или склеить их, делая вид, что ничего не случилось. Вот и наша, как ты выражаешься, «дружба» стала для тебя такой игрушкой. Я вижу, что ты действительно ее любила, эту игрушку. По-своему, с вечными завихрениями в мозгах, но любила. Конечно не так, как хотелось бы мне, но я сам дурак, что закрыл глаза на очевидное. И ежу понятно, что ты просто цеплялась за меня, как за якорь, чтобы слишком бурное воображение не снесло тебя в заоблачные дали. А я увлекся своей целью, своей выгодой — все лепил из тебя годного писателя — такой материал попался, грех пропадать! Сам вылепил и сам увлекся, Пигмалион хренов… — Вадим прокашлялся, чтобы избавиться от хриплости, всегда прорезавшейся в его голосе при разговоре на подобные темы. — Так что я тоже эгоист, Алексия. И в угоду своему эгоизму могу сказать одно — а почему бы нет? У тебя, как и раньше, свои цели, у меня — свои. Во многом они совпадают. И я по-прежнему считаю, что грех отказываться от редкого материала, из которого я уже вылепил что-то годное. Да только это не все, на что мы способны, понимаешь? Далеко не все. На первой книге жизнь не заканчивается, Алексия. На первой книге жизнь только начинается. И если ты сама не способна усвоить эту простейшую мысль, придется мне, как и раньше, вбивать ее в твою светлую голову.

Улыбаясь от того, что снова услышала такое родное и знакомое «мы», я все же не смогла удержаться и не задать самый главный, волнующий меня вопрос.

— Но я думала, ты не захочешь со мной общаться после того как мы… как ты и я… как у нас не вышло…

— Я тоже так думал, Алексия. Тоже так думал. Но, черт бы тебя побрал… — его голос стал напряженным, отрывистым. — Ты разбаловала меня, птичка. Человек — существо быстро привыкающее к хорошему, вот и я привык. Привык, что меня слышат, слушают и понимают с полуслова. Мы все-таки хорошо сработались с тобой, да, писательница? И даже та чушь, которую ты время от времени несешь, не бесит меня так, как заумные псевдо-философские откровения начинающих писак, твоих однокашников. Если бы ты знала, сколько бодрого маразма я наслушался за последние полгода. Еще немного — психанул да прибил бы кого-то! Так что ты очень вовремя появилась сегодня, хорошо подгадала момент. Я, знаешь, был в пяти минутах от порыва встать и молча скрутить шею кому-нибудь из нашей честной компании.

— Скрутить шею? — не веря своим ушам, переспросила я. — Вадим! Да у вас была задушевнейшая в мире беседа! Я с самого начала все хотела подойти и не решалась.

— Ну и дура, — лаконично резюмировал он. — С каких пор тебя можно провести липовыми улыбками и показным благолепием? Когда-то я уже говорил, что устал, Алексия. И то, что сегодня я лыбился вместе со всеми, как баран, можно списать только на это. Я человек упрямый, ты знаешь, но всему есть предел. Даже мне осточертело орать в пустоту, пытаясь что-то доказать слепо-глухо-немым. И то, что я по-прежнему наступаю на эти грабли, можно объяснить только тем, что мне некого сейчас муштровать, а мой молодецкий пыл требует выхода. Так что повторю — ты очень вовремя подоспела с этим своим предложением. За своевременность я даже готов закрыть глаза на откровенную наглость твоей инициативы. Что смотришь, Алексия? Везучий ты человек, говорю! — и Вадим снова рассмеялся, громко и, как мне показалось, искренне.

А вот я не могла заставить себя улыбнуться, несмотря на радость от того, что мы снова будем работать вместе. На какую-то долю секунды болезненная уязвимость Вадима, его вечная страсть вкладываться в кого-то, гореть чьим-то талантом, помогать наращивать силу и открывать в себе новые грани, предстала передо мной во всей обезоруживающей простоте. Ведь все те, кого он растил, рано или поздно покидали его, не достигая целей, которые он перед ними ставил. А я, достигнувшая того, о чем мы так долго мечтали, поступила ещё хуже.

И у меня не получалось больше молчать об этом. Я должна была задать ещё один неудобный вопрос, чтобы больше не оставлять никаких подводных камней между нами.

— Вадим, а почему ты так нуждаешься в этом самом материале? В том, из кого можно что-то лепить? Ведь все ученики в какой-то степени предают тебя — кто-то просто сдувается раньше времени, а я… Да что там я… Не будем обо мне, я еще хуже тех, других. Так почему бы тебе не перестать, наконец, тратить себя на людей, которые не способны оценить того, что ты им даёшь? Почему бы не сесть и не отгрохать такую книгу, чтобы все ахнули просто! И пожалели, что когда-либо пренебрегли твоими советами и твоим покровительством. Ведь ты же все-все знаешь, как писать эти самые книжки, а какие у тебя статьи потрясающие! Там же каждое слово — как копье, бьет прямо в цель! Почему ты даришь свои умения всем, а самому себе отказываешь?

Возможно, мне не стоило так яростно нападать на него, когда наше общение только-только приобрело черты былого доверия и теплоты. Но всякий раз мне было так обидно слышать, как о нем судачат в писательских компаниях те самые творцы, о которых Вадим откровенно и не всегда лестно высказывался. Как подобострастно лебезили они при личных встречах, дабы избежать упоминания своего измени в какой-нибудь разгромной статье или обзоре, за глаза радуясь даже самой мелкой его неудаче, язвительно называя сапожником без сапог и «всего лишь репортером».

И кто знает, может быть, этими вопросами, я затронула очень личную и неприятную для него тему, но и молчать дальше казалось мне неправильным. Я больше не хотела вредить нашей дружбе новыми недосказанностями.

Решившись поднять глаза только спустя несколько минут, прошедших в полной тишине, я снова встретилась взглядом с Вадимом. Он смотрел на меня по-прежнему прямо и спокойно, а густо падающие белые хлопья и тихо поскрипывающий под ногами снег только подчёркивали атмосферу доверия и умиротворения, установившуюся между нами.