Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Вечером, уставшие и счастливые, мы возвращались домой, и я каждый раз удивлялась, до чего эта квартира, пустая и неприветливая без Марка, преображалась с его появлением. Музыка звучала по-другому — не угнетающе, словно в огромном пустом зале, а вкрадчиво и уютно, ароматы кофе и ужина кружили голову, мягкий ковер скрадывал шаги, и стены замыкали наш мир, за окнами которого до утра падал снег, а мы жили только друг для друга.

В этот раз я боялась заводить разговор о том, как хочу, чтобы так было всегда, чтобы Марк никуда не уезжал, и мы, наконец, забыли о привычке испуганно озираться на календари. Наверное, я понимала, что в ответ он просто предложит послать к черту весь этот богемный мир, с которым он мирился только из любви ко мне. Ведь им, по его мнению, даже жертвовать не пришлось бы. Ну кому придет в голову жертвовать добровольным безумием? От него можно только излечиться, причем, охотно и с радостью.

Поэтому я ничего не говорила, просыпаясь каждое утро со смешанным чувством счастья и горечи. Ведь новый день нес с собой не только новое счастье, но и приближал к черте, за которой снова начнется раздельная жизнь. И мы опять окажемся разделенными километрами, которые отнимут у нас возможность касаться и чувствовать друг друга, и никакие телефонные звонки или долгие разговоры не смогут заменить этого.

Но, как оказалось, Марк больше не собирался мириться с подобным положением дел. Об этом я узнала за пару дней до окончания отпуска, когда все же не выдержала и расплакалась от того, что наша новогодняя сказка так быстро закончилась.

— Ну что ты, Алеша, — все повторял он, не выпуская мое лицо из своих ладоней и утирая слезы, которые в два ручья катились по щекам. — Не плачь, не надо. У тебя нет причин расстраиваться.

— Конечно же, нет! — неискренне согласилась я, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься громко и по-детски отчаянно. — Ты уезжаешь завтра, а у меня нет причин расстраиваться! Я, наверное, должна радоваться, что снова останусь одна, и ты бросишь меня здесь. А я не хочу, чтобы так было! Не хочу, чтоб ты уезжал! Хочу, чтобы ты остался!

На долю секунды я сама опешила от этих неожиданных обвинений, но Марку, казалось, все было нипочем. Он предпочел отреагировать с мягкой снисходительностью взрослого, объясняющего ребенку, почему нельзя достать луну с неба прямо сейчас.

— Я повторяю — у тебя не причин расстраиваться. В понедельник ты выйдешь на работу — сама же говорила, что у вас после праздников дел невпроворот. Плюс эти твои писательские мероприятия… — Марк сделал ироничную паузу, явно подчеркивая свое отношение к моим новым знакомым. — Снова будешь крутиться всю неделю, как белка в колесе. И даже не заметишь, как она пролетит. Ну, что ты смотришь? Или я не прав?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Прав, — уныло опустив голову, ответила я, совершенно не желая вдохновляться планами на первую рабочую неделю нового года. Да и чего стоят все эти планы, если Марка не будет рядом?

— Вот видишь, Алеша, я всегда прав, — с улыбкой, повторил он, но слова эти мало походили на шутку. Я слишком хорошо его знала, чтобы позволить обманчиво-беззаботному тону скрыть то, что он действительно считал себя правым — всегда, во всем.

— Неделя пройдет быстро, а потом мы увидимся. В субботу я снова буду здесь. Даже глазом моргнуть не успеешь.

— Ну да, конечно… Не успею… А потом получится, как в прошлый раз — ты занят, тебя снова не отпускают… Потому что у вас там не люди, а роботы, которые хотят, чтобы и ты тоже…. Погоди, что значит в субботу? В следующую, что ли, субботу? Так быстро?

— Именно. В следующую субботу. В этот раз мне точно ничего не помешает. Да, иногда мы работаем без выходных, но не постоянно же. Поэтому в конце каждой недели я буду здесь. Даже если на один день. Даже на полдня. Это совершенно точно, я так решил. Лучше увидеться на несколько часов, чем несколько месяцев обсуждать, как это сделать.

— Но… — я все еще не могла поверить тому, что слышу и ошарашено хлопала глазами. — Но ведь это тяжело, Марк. Это не то же самое, что проехать из одного конца города в другой. Это не пара часов!

— Даже меньше, чем пара часов, если самолетом. В воздухе смогу выспаться, не то, что за рулем. Сплошные плюсы, Алеша, я все предусмотрел, — Марк снова улыбнулся. Я же продолжала испуганно смотреть на него, хотя невидимая острая игла, засевшая в сердце при мысли о скором расставании, чудодейственным образом исчезла.

Выбор Марка, его согласие на частые перелеты-переезды — все это было так чуждо его отлаженному образу жизни, что я вновь почувствовала безотчетный страх. Страх при мысли о причинах, побудивших его изменить своим правилам, смириться с хаосом, который принесет с собой необходимость разрываться между двумя городами. Даже на долю мгновения я не могла поверить в то, что после этого маленького отпуска он вдруг смирился и принял мою жизнь. Наоборот, его решение приезжать или прилетать каждую неделю было усилением надзора, признаком возрастающего недоверия к моему кругу общения, и, конечно же, к Вадиму, знакомство с которым оставило у Марка самые неоднозначные впечатления.

Поэтому моя радость снова отдавала горечью. Как никогда ясно я понимала, что наше счастье всегда будет таким — мимолетным и ярким, саднящим и жгучим, с привкусом крови на губах. Так будет продолжаться, пока кто-то из нас не выдержит и не сдастся — а сдаваться пока не собирались ни я, ни Марк. Мы увлеченно продолжали играть в благополучие на краю обрыва, не обращая внимания на то, что песок под ногами угрожающе сыплется вниз.

После его отъезда, к которому мы оба пытались сохранять игриво-легкомысленное отношение, мне даже казалось, что все так и есть. Все несерьезно. И Марк по прежнему здесь, в городе, который люблю я, но никогда не полюбит он — только задержался на работе дольше обычного. И ночь он провёл, конечно же, рядом со мной, а потом просто встал и ушел, пока я спала.

По вечерам я специально допоздна не возвращалась домой, чтобы не сталкиваться с опустевшей квартирой, способной разрушить эти иллюзии и давящей на меня насмешливым равнодушием стен. Снова и снова я спешила в знакомые шумные места, где, окончательно не избавившись от новогоднего флера, продолжала собираться местная богема. Рождественские морозы все ещё потрескивали за окнами, а веселящийся бомонд согревался горячими коктейлями — на пике популярности были глинтвейны, пунши, гроги и даже новомодный напиток под смешным названием крамбамбуля. Игриво-пряный аромат специй и неоконченного праздника носился в воздухе, навевая надежды на скорые перемены, которые, однако, не спешили наступать. Все темы для разговоров, поводы для интриг и ссор остались прежними, уныло-прошлогодними и, как я подозревала, вечно-непреходящими.

Возможно из-за этих вечных повторов, заезженности и даже какого-то прокисшего душка в атмосфере встреч, те самые методы, которые помогли мне отвлечься прошлой осенью, больше не работали. Теперь, когда Вадим вернулся в город и часто находился в том же зале, просто на другом его конце, я еще острее чувствовала всю фальшь и бессмысленность псевдо-дружбы, установившейся между мной и сливками местного общества. Меня больше не отвлекали, а лишь утомляли разговоры, сводившиеся, в основном, к сплетням и обсуждению скандально-грязных подробностей жизни коллег или брюзжанию по поводу чьего-то внезапного успеха. Все сильнее я ощущала отравляющее действие подобного общения, с грустью вспоминая о былой близости между мной и моим бескомпромиссным учителем, которая сейчас была безвозвратно утеряна.

И в то же время я не могла, не хотела с этим мириться. По иронии судьбы, мы виделись с Вадимом едва ли не каждый вечер, что было не так уж удивительно. Он сам ввёл меня в круг людей, с которыми был давно знаком, хотя и не считал большинство из них друзьями. Теперь эту же компанию выбирала и я, чтобы заполнить пустоту внутри, скоротать вечер, забыться в ожидании следующего дня — и не получала от этого ни удовлетворения, ни радости. Сидя в за столиком в отдаленном уголке зала и слушая собеседников в пол-уха, я грустью думала о былых вечерах с Вадимом, полных весёлых споров и обсуждений, а также веры в то, что с его целеустремлённостью и моим вдохновением нам подвластны любые вершины. Веры, от которой сейчас не осталось и следа.