Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов

Миронов Александр Викторович... Вспомнив его, Кружилин вздохнул. Максим Назаров, не выдержав жестоких испытаний, выпавших на его судьбу, сломался. Сломался, хотя несколько по-другому, и Миронов, этот бывший подпольщик и генерал, член партии с девятьсот десятого, прошедший царские каторги... Что ж, бывает иногда и так, вся в кипучих водоворотах, быстротекущая под вечным солнцем жизнь эта, не любя и не жалея слабых, изнашивает до поры и сильных...

Приняв завод, Миронов работал молчком, в райком никогда без настойчивых вызовов не приходил, никогда не звонил. А когда все-таки приглашался на особо важное заседание, сидел где-нибудь в дальнем углу как посторонний, никогда на этих заседаниях не выступал. Кружилин не знал, что и думать.

- Папа... папочка, что с тобой? Ты меня никогда не замечаешь... Я тебе будто чужая! - воскликнула однажды Наташа.

Тогда только что кончилось собрание районного партактива, люди расходились, отец и дочь стояли в стороне у окна, и Кружилин случайно услышал их разговор.

- Умом я понимаю... ты моя дочь, - ответил негромко Миронов и мучительно поморщился. - Но я никого не хочу видеть... Даже тебя... Прости. Мне легче одному.

- Ты болен, папа... - всхлипнула Наташа.

- Не-ет! - протянул он вдруг насмешливо и упрямо, вскинул голову и пошел прочь, оставив плачущую дочь. Даже не столько странной, сколько страшной была эта сцена, и Кружилин не знал, как ему помочь.

Вскоре после этого случая он вызвал Миронова к себе в кабинет и напрямик предложил поехать полечиться.

- От чего? - спросил Миронов раздраженно. Но через несколько секунд тоскливо опустил голову, тихо заговорил: - Да, иногда мне кажется, что я болен... И дочь мне говорила... Собственно, это началось давно. Я стал всего бояться - громкого шума, автомобильных гудков, самих людей... Мне казалось, если я уеду из Москвы куда-нибудь в глушь, - это пройдет. И я сам попросился сюда, где моя дочь... на этот завод. Но это не проходит, не проходит... Простите, я пойду на завод, меня ждут дела.

Умер он неожиданно, в ясное сентябрьское утро, за завтраком. С вечера он пригласил к себе дочь и сказал:

- Отныне ты будешь жить со мной. А то говоришь... и Кружилин считает, что я болен. Нет, я здоров, я докажу вам это... Ты ночуешь у меня, а утром я скажу, чтобы перевезли твои вещи... Я так решил.

Больше он ей не сказал ни слова, молчал и утром, будто сожалея о своем решении. Наташа налила ему чаю, он потянулся за сахаром, но уронил его, не донеся до чашки, вскрикнул и упал грудью на стол.

Сердце его, изношенное нелегкой жизнью, изнуренное затем лагерями и тяжкими раздумьями о гулявшей на земле несправедливости, остановилось.

...Лошадь тащилась медленно, Кружилин, погруженный в раздумья, не торопил ее. Торопиться ему вообще теперь было некуда, жизнь его подходила к закату, и он все чаще думал - плохо ли, хорошо ли прожил он ее, во по крайней мере честно. В чем-то он, бывало, видимо, и ошибался, чего-то не понимал иногда, его поправляли и ему объясняли - тот же Субботин Иван Михайлович делал это неисчислимое количество раз. Этот человек прожил жизнь самоотверженную, отдал людям всю энергию своего сердца и умер, не оставив после себя никого похоронную на последнего сына нашли у него, уже мертвого, в кармане. "Это же чудовищно, если вдуматься, - сказал Полипов по этому поводу зимой пятидесятого, когда Кружилин передавал ему дела и когда речь почему-то зашла у них о Субботине. - Жил-жил человек, была у него жена, были три сына - и вот никого из них на земле. Точно чудовищная мельница размолола и прах бесследно рассеяла..." Сначала он, Кружилин, никак на это не отозвался, а Полипов не унимался: "И всех нас, в сущности, ждет это же. Работаем, сгораем... А не напрасно ли? Омар Хайям, кажется, писал: "Сгораем в пепел, прах, а где, скажите, дым?" Помнишь эти стихи?" И тут он, Кружилин, не выдержал: "Этих стихов не читал. И про всех не знаю, а про Ивана Михайловича тебе скажу так... Если считать, что его жизнь прошла напрасно, значит, напрасно и бензин сгорает в моторе, двигая машину вперед..." Полипов лишь поднял на него свои холодные глаза, усмехнулся: "Мудр ты стал..."

Мудр не мудр, подумал тогда и стал думать сейчас, подъезжая к Михайловке, Поликарп Матвеевич Кружилин, но с годами кое-что научился понимать, разбираться в вопросах больших и малых, простых и довольно сложных, приобретая все большую способность точно оценивать и понимать ту или иную сложившуюся обстановку и ситуацию. И тогда, передавая дела, понимал, что Полипов фактически сместил его, очистил себе место, воспользовавшись тем, что сын его Василий всю войну находился в плену. Нет, Петр Петрович здесь не проявлял нервозности или торопливости, работал на должности председателя райисполкома в общем нормально, без срывов, с пониманием будто относился к нелегкой судьбе Василия и к положению в связи с этим самого Кружилина - как бы там ни было, а сын первого секретаря райкома был в плену. Василий работал в автохозяйстве Шантарского завода, сперва шофером на грузовике, потом автомехаником. Как-то он напечатал в районной газете небольшую статью о лучших шоферах завода, и Полипов воскликнул: "Талант же у твоего сына, Поликарп Матвеевич! Ты гляди, как он просто и интересно пишет. В этом очерке мысли есть, чего не хватает нашей газете... Это я тебе как бывший газетчик говорю!" Кружилин лишь пожал плечами. "Нет, Поликарп Матвеевич, ты недооцениваешь... Талант вещь редкая, на дороге не валяется. Я подскажу редактору, пусть он его почаще как автора привлекает, а там поглядим..." И действительно, Василий часто начал печататься в газете, а потом перешел туда на работу обыкновенным, рядовым литсотрудником. "Редактором будет, вырастет! - с энтузиазмом сказал Полипов. - Вот посмотришь..."

Все это было в начале пятидесятого, а летом Поликарпа Матвеевича вызвали в Новосибирск, секретарь обкома, Афанасий Дмитриевич Филимонов, работающий на месте Субботина, поинтересовался о том о сем, спросил, как здоровье.

- Не жалуюсь пока.

- А сын как, Василий?

- Нормально. В районной газете сейчас работает. В партию собирается вступать.

- Да, это Полипов его выдвинул, я знаю. Он тут с восторгом о твоем сыне всегда говорит. Мы не возражали, что же возражать?.. Таланты действительно надо поддерживать. И что он готовится стать коммунистом, великолепно... Секретарь обкома глянул в какую-то бумагу. - Вот, готовим документы для награждения большой группы работников сельского хозяйства. В том числе и тебя, и бывшего председателя одного из ваших колхозов Назарова... по твоей рекомендации.

- И Назарова?! Наконец-то! - усмехнулся Кружилин.

- Ты погоди пока радоваться, - хмуро сказал секретарь. - Полипов возражает. Сын Назарова осужден за измену...

- При чем здесь сам-то Панкрат Григорьевич?

- Ни при чем... Мы-то понимаем - он ни при чем. Да если бы нас всегда и во всем понимали! Хотя бы вот в связи и с твоим сыном...

- Ясно, - усмехнулся Кружилин.

- Относительно твоего награждения. Поликарп Матвеевич, тоже были возражения.

- Полипова?..

- Но я отстоял, - не ответил Филимонов на его вопрос. - И это последнее, что я смог для тебя сделать. Это последнее... Тебе, к сожалению, исполнилось шестьдесят. Придется идти на пенсию, Поликарп Матвеевич.

Филимонов чем-то напоминал Субботина, прошлого хозяина этого кабинета, был человеком честным, порядочным и прямым. Именно ему Кружилин высказал когда-то все свои возражения против назначения Полипова председателем райисполкома. Он выслушал все терпеливо и внимательно, сказал прямо:

- Извини, не могу с тобой согласиться, Поликарп Матвеевич.

Так же прямо он сказал и здесь, и Поликарп Матвеевич, внутренне давно ожидая такого, не расстроился и, помолчав, первым нарушил тишину в кабинете:

- Зачем же последнее? Я еще могу где-нибудь и поработать. Ну, скажем, секретарем парторганизации где-нибудь в колхозе или совхозе. Я же михайловский, вот туда, в бывший колхоз Панкрата Назарова, и пошел бы. Поддержи, если что...

- Дорогой ты мой Поликарп Матвеевич! - Филимонов вышел из-за стола, взял поднявшегося ему навстречу Кружилина за плечи. - Вот за это тебе большущее спасибо!

Да, он, Кружилин, не расстроился тогда - как-никак, а все же шестьдесят стукнуло, срок известный, - но, прощаясь с Филимоновым, задал все время вертевшийся в голове вопрос:

- Полипов, понятно, будет первым?

- К сожалению, я не поверил твоим возражениям когда-то. А теперь так уж сложилось, - ответил Филимонов. - Ловок очень, в струе идет всегда.

- Ему же скоро тоже на пенсию, - усмехнулся Кружилин.

- Скоро, да срок не подошел еще. Но лично меня это и успокаивает, что скоро...

Крохотная деревушка Михайловка, всегда будто закрытая от остального мира высокой Звенигорой и, несмотря на это, всегда пугливая какая-то, готовая, казалось, при малейшей опасности нырнуть в сырую темноту таежных дебрей, за послевоенные двенадцать лет значительно расстроилась, крайние избы с длинными лентами огородов выдвинулись далеко в открытую степь, смело глядели на каждого подъезжающего широко распахнутыми окнами. За эти годы было поставлено в Михайловке немало хозяйственных и других построек - несколько вместительных амбаров, конюшня, новая, просторная школа, медпункт, двухэтажное здание клуба с большим зрительным залом, хорошей библиотекой. Такого клуба в ином районном центре нет, а у них есть, не пожалел Иван Савельев для него денег, хотя их было в колхозе не густо, неутомимо ходил по кабинетам различных районных учреждений, выбивая денежные кредиты на новостройки да фонды на стройматериалы. Был он непоседлив и неутомим, однако немногословен, выскажет свою просьбу и ждет решения, ждет упрямо, до конца, если надо, придет еще и еще. Бывали случаи, тот же Полипов, выведенный из терпения его молчаливой назойливостью, трясущейся покалеченной на фронте рукой хватал трубку, кричал какому-нибудь районному начальнику: "Слушай! Дай ты Савельеву, что он просит! Только чтоб не видел я больше его в своем кабинете!" На что Иван неизменно и спокойно замечал: "Чего ты кричишь-то? Надо будет - все равно приду..."