Сципион. Социально-исторический роман. Том 1 - Юрий Тубольцев

Сципион умолк, но Масинисса продолжал прислушиваться даже к тишине, словно ловил из воздуха флюиды растворившихся там мыслей проконсула. Между тем настало утро. В шатре по-прежнему было темно, как ночью, но невидимый глазу рассвет угадывался тайным чувством, и Масиниссе чудилось, будто солнце восходит в его груди, озаряя душу ярким сиянием, проникающим в самые укромные ее уголки, где прежде гнездилась тьма, ужасающая порою самого нумидийца.

Так они сидели довольно долго. Потом Сципион проводил Масиниссу до порога. Лишь только дневной свет пасмурного утра пал на лицо африканца, с него вдруг исчезло выражение тихого просветленного спокойствия, и оно омрачилось заботой. Публий заметил это, потому, едва нумидиец ушел в свою палатку, подозвал начальника караула, приставленного к Софонисбе, и велел ему удвоить бдительность, но, запрещая кого-либо допускать к пленнице, он позволил сделать исключение для Масиниссы, если тот уж очень будет настаивать на визите.

Через некоторое время Масинисса, сизый от переживаний, действительно подступил к деревянному домику, в последние дни переоборудованному в тюрьму, где с возможной для лагерных условий роскошью содержалась карфагенянка, и повел бурный диалог с центурионом. Африканец то просил, то требовал, то умолял. Он обещал стражнику полцарства, пост сатрапа или же кинжал в спину, бряцал перед ним золотом, либо показывал смертоносное лезвие, клялся возвеличить его и тут же грозился уничтожить. Выдержав достойную паузу, охранник, словно бы уступая порыву великодушия, открыл дверь, предварительно отобрав у нумидийца пресловутый кинжал. Но, послушно выполняя секретный приказ, он все же неодобрительно качал головою, дивясь упорству своего полководца, заботливо обхаживающего обладателя столь дикого нрава.

Масинисса, ворвавшись в помещение, освещенное через узкое окошко у потолка и двумя подвесными светильниками, замер, жадно всматриваясь в сидящую на пурпурных пунийских подушках Софонисбу. Карфагенянка, видя, что нумидиец явился к ней с позволения римлян, лишь слегка приподняла голову и встретила его надменным скептическим взглядом, не ожидая от такого посещения ничего хорошего. Масинисса полагал, что Софонисба бросится ему в ноги и будет умолять его о защите, этого он сильнее всего желал, но более чего-либо другого опасался. Но, натолкнувшись на независимость и спокойствие этой женщины, взирающей в преисполненное бедами будущее, как философ, готовый уверенно ступить из тлена Земли в вечность Космоса, он опешил, забыл свои намерения и, растеряв собственное, начал наполняться чужим, в который раз поддаваясь чарам карфагенянки, чья красота, облачившись в величавый наряд гордости, засверкала перед ним новыми гранями. В его груди мгновенно вспыхнула страсть, едва притушенная стараниями римлян, и сразу преобразила весь облик, придав ему зловещую устремленность. Две рабыни, прислуживающие здесь Софонисбе, испуганно забились в угол. Но Масинисса их не заметил, он видел лишь одну женщину и, все презрев, жаждал броситься на нее с яростью голодного зверя. Однако она упредила его, холодно сказав:

— Я вижу, раб Сципиона вымолил у хозяина позволение обесчестить беспомощную пленницу, прежде чем распять ее на кресте. И мудрый сладколикий повелитель великодушно позволил рабу, своей верной собаке, надругаться над беззащитной женщиной… Так?

Масинисса отчаянно вздрогнул, уязвленный сарказмом, словно пронзенный стрелой, и молчал от избытка страстей.

— Ну что же, — растягивая слова, будто поворачивая кинжал в ране, продолжала Софонисба, — я не буду препятствовать римлянам запятнать себя очередной гнусностью… Дерзай, если ты только на это и способен…

С уничтожающей презрительной улыбкой она небрежно подняла тунику и чуть напряглась, чтобы тело заиграло переливами мышц. Масинисса, борясь с вожделением, пытался удержать взор на уровне глаз красавицы, но тот все же сполз вниз: гордость проиграла похоти.

Софонисба ядовито усмехнулась.

— Ну что, раб, ты и предо мною склонился? — промолвила она густым чувственным голосом.

Последней фразы Масинисса не услышал. «А ведь ноги у нее действительно нехороши!» — сверкнула в нем мысль в тот момент, когда он уже готов был упасть, сраженный женщиной. Его замешательство длилось лишь мгновение, но этого хватило, чтобы он пришел в себя и твердо поднял голову. Масинисса окинул Софонисбу новым взглядом: она опять представлялась ему безукоризненно прекрасной, но уже была далека от него. Он смотрел на нее сквозь прозрачную, но прочную преграду, пропускающую свет, но не чувства.

Карфагенянка сразу уловила изменение в его настроении, хотя и не поняла причины этого, и кошачьим движеньем набросила на себя ткань, словно воин, перезаряжающий пращу, давшую осечку.

— Неужели ты могла бы отдаться мне теперь, когда уже для всех открылась ложь нашей свадьбы? — спросил он, переходя в контрнаступление, однако голос его еще дрожал от пережитого волнения.

— Тебе, верно, что-то померещилось, — насмешливо промолвила она. — Наоборот, я нашла единственный способ пробудить в дикаре остатки человеческого достоинства и тем самым отвратить опасность. В итоге, поранив свою стыдливость, я все же избегла позора.

— Гм, — неестественно хмыкнул Масинисса, стараясь подражать манере Софонисбы, — такое объяснение похоже на правду: ведь ты всегда говоришь противоположное тому, что замышляешь, и тебе можно верить лишь тогда, когда ты уличаешь себя во лжи.

— Что я слышу! — воскликнула Софонисба, красиво округляя глаза. — Уж не Сципион ли предо мною в маске незадачливого варвара? Или раб научился слишком ловко подражать господину? Впрочем, не стоит удивляться, ведь и собака перенимает нрав хозяина; чем же нумидиец хуже?

При этом карфагенянка села несколько повыше и распрямилась, словно спустила тетиву, выстрелив в противника. Ее будто воспрявшая с изменением позы красота явилась острой приправой к произнесенным словам. Однако Масинисса, увлеченный дуэлью характеров, уже меньше реагировал на третьего участника разговора — женское тело.

— Ты ошиблась. Кстати, поправь тунику на груди, — уверенно парировал он удар соперницы. — Так вот, ты ошиблась, пунийка. Ты видишь не римлянина, а нумидийца, снабженного римским оружием. Прежде я был лишь хитер, но мои друзья пробудили во мне разум. Хитрец может пострадать от другого хитреца, как я от тебя в Цирте, тогда как разум стоит над хитростью и смеется над ее ужимками!

— Браво, африканец, разукрашенный италийскими побрякушками! Когда враги потащат меня по камням римской мостовой за колесницей Сципиона, ты, видно, будешь произносить хвалебную речь их толпе по всем правилам риторики! Уж лучше бы ко мне теперь пришел настоящий римлянин, ведь оригинал всегда лучше подделки. Пусть бы лучше Сципион или этот их… Гай Лелий издевался бы над несчастной женщиной, смакуя предсмертные конвульсии жертвы, чем тот, кого я считала другом!

— Софонисба, ты сама своей ложью и женскими ужимками, неприятными для истинно влюбленного, увела меня на этот путь, — с трудно скрываемой нежностью в голосе заговорил Масинисса, — а я как раз и явился к тебе как друг.

Карфагенянка встрепенулась и подалась к нему навстречу, но в следующее мгновение снова недоверчиво отстранилась.

— Где же твои ярые всадники? Почему за дверью все еще стоит этот италийский сыч, а не валяется у порога с перерезанным горлом? — зло спросила она.

— Софонисба! — взмолился нумидиец. — Всему есть предел!

— Не зови меня на римский манер! У меня гордое имя Сафанбаал!

— Я не могу совершить невозможное, драгоценная моя жена!

— Ах, вот ты даже что вспомнил! Так разве невозможно с двумя тысячами всадников — а я подсчитала их на походе, пока мы шли из Цирты — выхватить меня из этого протухшего сарая, пробиться к лагерным воротам, разогнать стражу и бежать в Карт-Хадашт? Еще и Сципиона могли бы прихватить для солидности!

— Увы, ты не знаешь римлян, — понуро ответил он. — Мои всадники помещены в гуще их войск и находятся как бы в оцеплении. Но, даже если бы подобный план удался… этим я погубил бы Нумидию.

— Чушь! Ты губишь ее теперь своим предательством нашего всеафриканского дела! Скоро сюда вернется Ганнибаал и приведет с собою закаленное победоносное войско! Его головорезы — не ровня тому сброду, с которым был вынужден выступать против матерого врага мой отец. От твоего обожаемого Сципиона перья полетят! И не только из султана на шлеме! Их, этих поганых италиков, всех порубят в наших степях, как полчища Регула!

— Римляне победят, — задумчиво проговорил Масинисса. — Я не видел Ганнибала, но зато я знаю Сципиона, и этого достаточно. Я не могу обрекать на рабство Родину из-за своей прихоти… К тому же… ведь ты… не любишь меня…