Сципион. Социально-исторический роман. Том 1 - Юрий Тубольцев

Как тебе рассказать о ней? Наш язык предназначен для описанья обыденных вещей. Бессмысленно пытаться в словах запечатлеть ее портрет. Даже если бы удалось объяснить, каковы у нее губы, нос и глаза, это ничуть не приблизило бы нас к пониманью чуда красоты. Платон говорил… впрочем, ты, наверное, не читал Платона?»

«Я обязательно прочту», — решительно заявил Масинисса.

«Так вот, — продолжал Сципион, — Платон говорил, что у каждого рода предметов или явлений есть идея, представляющая собою их сущность в, так сказать, очищенном виде. Возможно, с таких позиций и объясняется феномен красоты, которая не определяется суммой составляющих ее частей и, мерцая изменчивыми бликами под покровом тайны, вечно ускользая от нас, значит всегда больше, чем мы способны уловить и осознать. Она сродни музыке, каковая также не исчерпывается набором звуков и несет в себе энергию закодированных магическими знаками переживаний и страстей, и, подобно мелодии, заповедными тропами, минуя редуты разума и воли, проникает в центр души, заставляя трепетать наши глубинные основы…

Когда я увидел ее лицо, мне показалось, будто я разом объемлю всю Вселенную, и в голове моей слепящим хороводом закружились звезды. Мир засверкал, заискрился в лучах ее глаз, и я поплыл в океане восторга, забыв, где я и кто я. Но тут во мне очнулся полководец и, стряхнув наваждение, назидательно сказал, что если я теперь проявлю слабость, присущую простым солдатам, то перестану быть для своих подчиненных императором Сципионом и превращусь в мальчишку, юнца, охочего до примитивных удовольствий наравне с сопливыми гастатами, а потому в решающий момент уже не смогу потребовать от войска воздержания и вообще — дисциплины. Через несколько мгновений я узнал от окружающих девушку соплеменников, что она просватана за сына одного из первых людей воинственного народа кельтиберов. И тогда во мне воспрял политик, который, брезгливо стряхнув с себя остатки похоти, встал рядом с полководцем и суровым тоном напомнил мне, что я нахожусь в чужой стране, совсем недавно поглотившей моего отца и дядьку с тысячами соотечественников, окруженный тремя вражескими войсками, и, что на меня сейчас оценивающе взирает вся Испания глазами своих представителей, собранных в Новый Карфаген пунийцами. Выслушав этих государственных мужей, я твердо посмотрел им в глаза, затем, оборотившись к публике, сладко улыбнулся, поперхнувшись горечью в душе, и во всеуслышанье под ликование толпы назначил день свадьбы моей красавицы с ее женихом».

«Неужели ты так и не овладел ею?! — воскликнул потрясенный нумидиец. — Ведь ты мог сделать это тайком, прикинувшись в темноте рядовым солдатом, а потом для соблюдения приличий демонстративно казнил бы кого-нибудь, давно тебе неугодного, за якобы совершенное им насилие».

«Масинисса, от тебя временами все еще несет дикарем, — поморщившись, сказал римлянин. — Ты забываешь не только то, что я — Сципион, но и о том, что ты — друг Сципиона. Однако я тебе отвечаю: ею я не овладел, честно вручив ее испанцу, зато я овладел собою. И поверь, это самая значительная из моих побед, благодаря которой стали возможны все последующие. Сказанное вполне объемлет мою мысль, но для убеждения кого-либо всегда требуется больше слов, чем представляется достаточным тебе самому, поскольку, так сказать, семя ложиться в неподготовленную почву. Потому я потружусь над всходами и орошу сухие конкретные фразы неспешным ручейком сравнений и примеров, отведенным от русла многоводной реки житейского опыта.

Действительно, как ты говоришь, Масинисса, иногда проступки удается скрывать от окружающих, правда, в нашем положении, когда мы находимся на вершине общественной пирамиды и обозреваемы множеством пристрастных глаз, такое может получаться лишь до поры, до времени, но главная опасность в том, что от самих себя мы их не скроем никогда. И, если уж повод к сегодняшнему разговору дала женщина, я спрошу тебя: видел ли ты особу упомянутого рода, только один раз предавшую мужа? Мудрено найти таковую: чаще встретишь настоящую жену или уж совсем развратную нечисть, ибо, однажды протоптав тропинку в человеческую душу, порок превращает ее в торную дорогу и из гостя становится хозяином, властелином, тираном. Малое зло неизбежно порождает большее, оно разрастается по закону лавины в любых своих проявлениях от гнойника до жажды наживы. Поддавшись стихии зла, человек уже не может повернуть обратно, так как враг в нем самом постоянно умножает силы, и тогда он растрачивает себя в неблагодарных страстях во вред себе и всем другим. Если бы я тогда в Испании впал в соблазн использовать огромную власть, данную мне государством, не для достойных дел, а для ловли красоток, то, располагая выбором из тысяч их, конечно, не ограничился бы одной, тем более, что различие между римским сенатором и дикаркой в воспитании и духовном содержании сделало бы нашу страсть однобокой, как бы хромой, и она, спотыкаясь в непосильном беге, скоро разбилась бы насмерть, оставив в память о себе трупный смрад разочарованья. Неудовлетворенность погнала бы меня за новой добычей. Недостающую глубину общения я невольно стремился бы восполнить широтою охвата, качество — количеством. Но каждое приключение в таких случаях лишь усугубляет досаду, и осадок подобных любовных утех становится все более зловонным. А поскольку на поприще разврата несподручно выступать в одиночку, то скоро вокруг меня сгруппировалась бы ватага кутил. Дружки же такого рода, как связка камней, тянут человека на дно. Вот и распылился бы я весь в гнусных оргиях, разбросав свои силы по бесчисленным ложам. Но духовный ущерб при этом даже превысил бы физический. Разочарование — яд для души, разрушительной способностью уступающий только оскорбленью. Вдобавок ко всему я стал бы презирать себя. И под гнетом адской смеси таких переживаний дряхлели бы мои чувства и воля, а фантазия, лишившись крыльев мечты, как червь, пресмыкалась бы по земле. На великие свершения у меня не осталось бы ни сил, ни эмоционального потенциала, ни морального права.

Обо всем этом думал я, глядя на резвящуюся красотку-иберийку во время празднеств, устроенных нами по поводу ее свадьбы. Признаюсь, что те дни были для меня подобны изнурительному переходу через пустыню, когда от жгучих песков жаром веет смерть, а в небесах сияет мираж оазиса. Однако я выдержал заданный маршрут, не поддавшись ни унынию перед удручающим бесплодием пустыни, ни сладостному обману видений, и в итоге с удивлением обнаружил, что, идя все время по равнине, я в конце концов поднялся на вершину. Вот каким образом совершаются восхождения. Да, Масинисса, так же, как мы укрепляем тело, не жалея пота, следует закалять и дух, не жалея слез. Слезы — это пот души.

Между прочим, судьба тоже оценила мою выдержку и вручила мне в качестве приза жену, равную мне по уму и достоинству, да еще и красавицу, в которой я обрел не только женщину, но и друга, тем самым удвоив собственные силы.

Вообще, этот эпизод в Испании поднял меня на новый уровень, я словно испил концентрата жизни и разом повзрослел на десять лет. С тех пор меня уже сложно заманить в сети кокетства и обманчивых женских прелестей. Потому-то и наша шустрая пунийка не смогла оказать на меня какого-либо влияния. Правда, этой коротконожке и прежде такое было б не под силу».

— Как, коротконожке! — горячо воскликнул нумидиец. И в следующий момент он зарычал зверем: — Так ты любовался ее прелестями! Ты… — через мгновение он уже сник и покорно опустил голову, лишь ноздри его рьяно раздувались, и казалось, будто шевелятся уши.

— Масинисса, — холодно сказал Сципион, — я как раз сейчас объяснял тебе, что пошлыми приманками меня не проймешь. А что касается качеств женской фигуры, то их легко оценить по характерным зонам. Достаточно мне было взглянуть на руки пленницы, чтобы узнать, каковы ее ноги, увидеть укороченные кисти и утолщенные запястья, чтобы представить куцые бедра-крепыши и неуклюже сбитые голени. При хороших руках еще могут быть плохие ноги, но наоборот — никогда.

— А я столько восторгался ею и ничего такого не замечал, — сокрушенно промолвил Масинисса, — и лишь теперь до меня дошло, что так и есть, как ты сказал.

— Ты был ослеплен страстью, Масинисса, — мягко пояснил Публий и, помолчав, добавил: — Она ведь еще и толстушка, если не сейчас, то будет таковой лет через пять. Так что ее тело столь же предательски лживо, как и душа… Видел бы ты, Масинисса, стройных гордых италиек, тогда бы у тебя раскрылись глаза на красоту. Впрочем, это я заметил мимоходом. Не о том сегодня речь. Пусть бы пунийка даже действительно была хороша, все равно не стоило из-за нее лишаться разума. Ты Масинисса, царь, точнее сказать, завтра станешь царем, если я объявлю об этом в лагере. Но лишь тогда ты сможешь царствовать над людьми, когда научишься властвовать над собою, когда все помыслы твои и силы души устремятся к единой цели и не будут походить на разноплеменный, разноязыкий сброд, бестолково шарахающийся из стороны в сторону. Недавно, Масинисса, ты лишился трона, но сохранил самого себя, и царство вернулось к тебе, еще и удвоившись при этом, но, если ты потеряешь себя, никакое царство уже не поможет… Пример тебе — несчастный Сифакс.