Сципион. Социально-исторический роман. Том 1 - Юрий Тубольцев

— Я Сафанбаал, женщина Карт-Хадашта. Я ненавижу тебя и никогда ничего не приму из твоих рук.

Ее напоили рабы. А Публий, сделав паузу, чтобы карфагенянка смогла прийти в себя, сказал:

— Ты восхитительна, когда не уродуешь себя котурнами и лживыми масками. В ближайшее время тебе предстоит пережить немало тягостного, но потом, после триумфа, я добьюсь для тебя в виде исключения, как для женщины, сохранения жизни и, более того, — свободы. Я устрою твое положение. Конечно, ты не сможешь стать женою гражданина, но я выдам тебя за какого-нибудь знатного грека.

Она пожала плечами и скривила презрительную гримасу.

— Как знаешь, — ответил на этот жест Сципион, — по крайней мере, предлагаемое мной воздаяние за доблесть куда пристойнее, чем то, которое нашел у вас Атилий Регул, зверски замученный за самоотверженную верность слову.

— Когда я пойму, что не смогу более вредить вам, я убью себя, но не порадую римскую толпу своим униженьем, — негромко, но твердо сказала Софонисба, — и будь у меня десять жизней, я все бы их истребила одну за другой, если бы это помогло разрушить твои замыслы, я убивала бы себя по любому поводу: чтобы расстроить тебе триумф, испортить аппетит, нарушить сон или хотя бы забрызгать кровью твою тогу.

— Ну что же! — потеряв терпение, возвысил голос Сципион. — Стоит сожалеть о расточительстве богов, позволяющих бесследно исчезнуть женщине столь выдающихся качеств, но в Италии под кинжалами свирепых африканцев погибли тысячи женщин, из которых сотни матрон были выше тебя во всех отношениях! На фоне их смертей твоя — ничтожна!

Проконсул вызвал ликторов и приказал увести пленную. Но она повелительным жестом остановила их и гневно крикнула Сципиону:

— Ты, римлянин, гордишься победой и собою! Ты думаешь, что красив и благороден! Но знай: Сифакс красивее тебя и возвышенней душою, ибо не подчиняет чувства расчету, он живет, а ты лишь чертишь схему! Ведь ты даже меня перехитрил, это чудовищно. Представляю, как холодна и страшна твоя жизнь! Сейчас, узнав тебя, я действительно полюбила Сифакса!

— Чисто женская месть! — воскликнул Сципион. — Женщины могут всецело отдаваться эмоциям, но, конечно, не такие, как ты, однако это недопустимо государственному человеку. Там, где чувства губят тысячи людей, куда достойнее расчет!

Софонисба потеряла контроль над собою и, сопротивляясь ликторам, нервно выкрикивала откровенные оскорбления Сципиону.

Публий задрожал от ярости, но вдруг улыбнулся, подошел к разгневанной, как торговка, карфагенянке и, галантно взяв ее под руку, аккуратно вывел из палатки. Она онемела от неожиданности, а он, воспользовавшись этим, передал ее ликторам.

На востоке, за черневшей вдали громадой Карфагена, уже посветлело небо. Публий сладостно вдохнул свежий воздух и сделал шаг к порогу шатра. Тут к нему подошел брат Луций.

— Ого! Ты провел с пунийской гетерой целую ночь! — насмешливо восхитился он. — Смотри, а то дьявол Масинисса зарежет тебя. Стоит ли эта красотка такого риска: ведь ты навлек на себя ревность сразу двух царей!

— Ох, Луций, мне не до шуток. А ты с какой стати поднялся в такую рань? Или ты еще не ложился?

— Не то чтобы не ложился… — усмехнулся молодой человек, — но… Дальнейшего Публий уже не слышал, он спал на ходу. Однако Луций пошел за ним в палатку и не успокоился до тех пор, пока не сообщил о своих похождениях все, что было, и все, чего не было.

8

Весь следующий день Сципион не отпускал от себя Масиниссу. Он водил его по расположению лагеря и осадным укреплениям возле Утики, обучая технической стороне подготовки к боевым операциям, и попутно рассказывал о недавнем завоевании пунийских городов. Потом он стал расспрашивать Масиниссу, чтобы тот в свою очередь рассказал, как сражался в стране Сифакса. Публий против обыкновения был грустен и говорил как бы через силу. Нумидиец рассеянно смотрел по сторонам и слушал тоже через силу. Он не смел, как в беседе с Лелием, сам перейти к интересующей его теме, так как знал, что Сципион всегда все понимает, все имеет в виду и ни о чем не забывает, если же римлянин пока обходит стороной мучительный для них обоих вопрос, то, значит, так надо. Временами Публий вдруг останавливался и с болью смотрел в глаза Масиниссе. Тот потупливал взор, и сердце его щемила тоска предчувствия. Пережив такую паузу, они вяло шли дальше.

Конечно, имей проконсул возможность порадовать друга, он давно бы сделал это. Масиниссе уже было все ясно. Удержав свой ответ в устах, Сципион выразил его поведением и словно бы даже насытил им небо и воздух. В набухшем осенней сыростью сизом небе Масинисса видел отражение собственной души, в унылом бесконечном дожде — свои слезы. Не произнеся роковых слов, удержав их в себе, Публий будто проглотил яд, предназначавшийся товарищу, и теперь чах, угнетаемый отравой.

Видя безысходную печаль в глазах этого непобедимого человека, Масинисса забывал о себе. Могучий друг боролся с его горем, а сам он оказался как бы сторонним наблюдателем. Разделенное с кем-либо несчастье уже не является для человека непосильным, подобно тому, как и смерть представляется не столь страшной в плотном ряду объединенных единой целью воинов.

Все было ясно Масиниссе. Но, уже неся кару по непроизнесенному приговору, он все же отказывался верить своим чувствам и разуму, предпочитая жить надеждой. Периоды непроницаемого мрака вдруг сменялись мгновеньями просветления. Падая в пропасть отчаянья, душа цеплялась за уступы сомнений. Надежда амортизировала обрушившиеся на него удары судьбы. Пощаженный от моментальной смерти, он умирал постепенно.

Сципион же словно опытный врач считал, что, выдержав первый смягченный его усилиями приступ болезни, пациент пойдет на поправку. Дело было за временем, и он своим вниманием и деликатным сочувствием весь день поддерживал друга. А вечером Публий пригласил Масиниссу в преторий. Ночью, когда в воздухе реет дух таинства умиротворенной покоем природы, когда зрение не отвлекает сознание мишурою окружающего, становясь бесполезным во мраке, и открываются глаза души, люди становятся чувствительнее и лучше внемлют обращенному к ним голосу. Эту пору Сципион избрал для решительного объяснения.

Масинисса всегда с особым волнением переступал порог шатра великого полководца, понимая, что отсюда, с крохотного участка пространства, защищенного от непогоды лишь кожаным навесом, исходят идеи, изливающие свет на целые страны или, наоборот, ввергающие их во тьму, в непритязательной походной обстановке возникают мысли, заставляющие горделивых царей трепетать среди злата и порфира дворцов. А сейчас он входил сюда еще и с сознанием того, что все могущество и чары этой волшебной палатки обратятся персонально на него, и ум, привыкший размашисто шагать по морям и землям без смущения пред границами, установленными людьми, или пределами, положенными природой, станет мерить его разум, воля, диктующая образ жизни народам, будет ковать его душу.

Сципион посадил гостя напротив себя и расположил светильники так, чтобы свет очистил от мрака только лица.

— Вот как получилось, друг, Масинисса, — заговорил он, — одержав внушительные победы, разгромив Газдрубала и уничтожив Сифакса, мы, тем не менее, сегодня печальны. Под шум ликования по поводу успехов к нам проникла карфагенская Пандора и посеяла раздор. Хватит ли добрым росткам дружбы, взращенным в наших душах в ходе сотрудничества, силы, чтобы устоять против колючих сорняков распри?

Проконсул замолчал, задумавшись, Масинисса, не дыша, ожидал продолжения. Когда пауза достигла пика напряжения, и тишина сделалась звенящей, Сципион возобновил речь, медленно, угрюмо возводя ряды слов, которые, казалось, вот-вот окаменеют и непреодолимой стеной заградят Масиниссе доступ к миру и жизни.

— Мы овладели обеими Нумидиями, — говорил он. — Многие предлагают мне образовать там провинцию Римской республики, но я предпочитаю иметь дело с друзьями, а не с подчиненными, ибо свободный человек во всех отношениях выше раба. Потому передо мною теперь встает задача найти настоящего хозяина для этой земли, который не замыкался бы в жалкой оболочке тела, чье «я» охватывало бы собою всю страну, личность, включающую в себя составными частями сотни тысяч нумидийцев. Еще несколько дней назад я считал, что у меня есть человек, способный вырасти в истинно государственного мужа, и лелеял его, дорожа им больше царства. Однако судьба устроила ему проверку… Против моей воли у меня начинает складываться мнение, будто нумидийская земля, производя в своих недрах прекрасный мрамор, не может зато порождать на свет достойных людей. Я вынужден видеть, как нумидиец, даже будучи безмерно возвеличен капризной богиней Фортуной, все равно тяготеет к рабству, и если избегло цепей его тело, он первому встречному позволяет заковать душу, готовый униженно покорствовать и женщине… Но я отказываюсь верить собственным глазам. Масинисса, избавь меня от этого наважденья, проясни мой взор обликом заслуживающего уважения нумидийца! Что мне теперь делать? Утвердить в Африке господство Рима, мелочной опекой низведя твоих сородичей до уровня неразумной скотины, жующей жвачку под щелканье кнута? Искать вам заморского царя? Может быть, возродить Сифакса? Тот уж, по крайней мере, от одной-то болезни излечился навсегда…