Апокриф - Владимир Гончаров

Тут непонятно по какой ассоциации из каких-то запасников памяти флаг-коммодора всплыла сорокалетней, наверное, давности сцена, в которой совсем еще молодой субинтендент Ксант Авади стращал этим самым превентивным арестом какого-то немолодого, но тоже чем-то симпатичного ему человека. «Они даже внешне похожи, — мелькнуло в голове у Мамули, — впрочем, это уже полная чушь. Внешность того типа я столько лет помнить не могу. Просто игра воображения».

В госпиталь Тиоракиса доставил сам Мамуля, на собственной служебной машине, которой даже управлял на этот раз лично. Еще на конспиративной квартире они условились, как именно следует себя вести «больному», и выбрали для него новый псевдоним, под которым он будет фигурировать в истории болезни. Никаких документов, ни собственных, ни на имя Восты Кирика, Тиоракису иметь не полагалось.

Для персонала специальной клиники подобного рода фактические анонимы не были чем-то сверхъестественным. Если распоряжение принять на лечение какую-нибудь таинственную личность поступало от лица, обладавшего в системе ФБГБ соответствующими полномочиями, никаких лишних вопросов не задавали. По понятным причинам, без специального разрешения запрещалось интересоваться характером работы или фактами биографии такого человека, что, конечно, создавало известные трудности для сбора анамнеза и диагностики.

И в данном случае Мамуля совершенно не собирался облегчать работу медикам, а лишь распорядился поместить своего сотрудника в палату для медицинского наблюдения. Он коротко уведомил заведующего отделением, что у привезенного им человека развилось депрессивное состояние, которое мешает дальнейшему его использованию на той работе, которую он должен был выполнять. Врач выразил резонное опасение, что он не сможет эффективно помочь больному, если не выяснит, как именно развивалось психическое расстройство и какие к тому имелись провоцирующие факторы. На это Мамуля, в свою очередь, высказал мнение, что пока можно ограничиться консервативными мерами, а если состояние больного резко обострится, тогда решения будут приниматься отдельно. На том и порешили.

В общем-то, если разобраться, депрессия у Тиоракиса была. Может, не такая уж тяжелая и пока еще доступная контролю волей, но была. Так что симулировать ему пришлось не само состояние, а степень его тяжести. Выглядело все это достаточно убедительно: он, заторможенный и молчаливый, погруженный в свои мысли, с трудом идет на контакт, на вопросы отвечает с неохотой и односложно; поза ссутуленная, голова втянута в плечи; любимое занятие — бессмысленное глядение в неизменный и безлюдный пейзаж за окном палаты, либо лежание на кровати лицом к стене с открытыми глазами…

Палата, ставшая то ли убежищем, то ли местом временного заключения для Тиоракиса, была, конечно же, одноместной и весьма комфортабельной. Окно — в парк. Кровать и кресла вовсе не «больничные» — удобные и уютные. Обеденный стол, небольшой письменный стол, прикроватная тумбочка со светильником под маленьким абажуром Чего в палате не было, так это телевизора или хотя бы радиоприемника. Вместо них на специальной стойке светился изумительным тихим сиянием совершенно замечательный большой аквариум, в прозрачном кристалле которого лениво парили лупоглазые чешуйчатые самоцветы.

Все располагало к покою, которого не было.

Вначале, оказавшись в этой тихой келье, Тиоракис испытал большое облегчение, — ему уже не нужно было участвовать в том, против чего так неожиданно и с такой силой восстало его нравственное чувство. Но проклятая склонность к аналитике не давала мысли остановиться на столь замечательно удобной позиции.

«Ваша задача сидеть и не высовываться. Если высунетесь, я буду расценивать это как попытку мне помешать…» — даже и без этих слов флаг-коммодора у Тиоракиса не было сомнений в том, что его личный выход из игры не остановит операцию против «Чужого».

«Эх! Если бы Мамуля, запирая меня здесь, взял бы, да и соврал, что операцию решено прекратить! — внутренне насмехаясь сам над собою, подумал Тиоракис. — С каким бы я удовольствием ему поверил! Все силы бы приложил, чтобы поверить!»

Тут он вспомнил эпизод из далекого детства.

Ему лет пять… никак не больше. Детская комната… свет уже погасили и пора засыпать. И тут ему, только недавно научившемуся говорить несмышленышу, приходит на ум страшная своей очевидностью и непреложностью мысль о том, что он обречен умереть… от старости! Когда-то ОБЯЗАТЕЛЬНО умрет, и сделать с этим ничего нельзя! НИ-ЧЕ-ГО! И он не расплакался даже, а разрыдался так горько и так громко, что в комнату немедленно влетела испуганная мама. Когда она смогла сквозь рыдания и отчаянные всхлипы разобрать, в чем собственно дело, то вытащила его из кровати, подняла на руки, прижала к себе и начала вдохновенно и горячо лгать, как умеют это делать только матери, защищающие своего ребенка. Она сказала ему, что до того, как он достигнет старости, пройдет еще очень, очень, очень много лет, и к тому времени ученые обязательно изобретут лекарство, которое позволит людям жить столько, сколько они только захотят. И он поверил, и возвращенный в постель почти сразу же крепко заснул, убаюканный счастливым миражем будущей вечной жизни…

«Эх! Мамуля, Мамуля! Далеко же тебе до мамули! Да и мне не пять лет!»

Тиоракиса не покидала мысль о том, что его собственное уклонение от участия в операции против Острихса почти ничего в положении последнего не переменило. Может быть, только комбинация получится более грубой и оттого невзначай вылезшие откуда-нибудь уши спецслужб будет посложнее прикрыть дымовой завесой пропаганды. Только и всего. Ему постоянно приходило в голову сравнение самого себя с человеком, который присутствует при казни невиновного, но успокаивает себя тем, что отказался выбивать из-под ног приговоренного к повешению последнюю его опору. Да еще отвернулся к стене и лицо руками закрыл. Вот здорово!

А другой вариант? Ради спасения «Чужого» окончательно пойти против своих? Против всего того, чему всю сознательную жизнь служил верой и правдой, не из страха или выгоды, а по причине искренней убежденности в том, что дело это вполне благородное, требующее не только ума и ловкости, но даже самоотвержения во имя любви к Родине. И почему? Только потому, что действия системы, целесообразность существования которой он никогда не подвергал сомнению, в данном случае показались ему немотивированно жесткими? Он вспомнил, как Мамуля, пытаясь вернуть его в колею, вопрошал с напором: «А тебе не приходило в голову, что «Чужой» ради свои дурацких экспериментов, всего только подбросив монетку, может отдать целую страну под власть каких-нибудь патентованных негодяев?» Тоже, между прочим, аргумент… А еще он снова вспомнил свое малолетство… Дались ему эти детские ассоциации!

…Он на летних каникулах у своей тетушки Адди в Инзо. Компания таких же, как он двенадцати-тринадцатилетних сорванцов. Уличное братство. На другой улице через два квартала — такое же. И война между ними. Принцип, цель, и доблесть этой войны в одном — чужак должен быть поколочен! Тиоракис уже успел сдружиться со «своими», и даже в курсе того, что ведутся боевые действия, но не понимает, что все настолько серьезно. В лицее, где он учится, ничего подобного нет. Какой-то неудачник из вражеского стана попадается на пути ватаги, в которой шествует и Тиоракис. Его товарищи дружно набрасываются на чужака и начинают его бить безо всякой, разумеется, вины, а только потому, что он имел неосторожность попасться. Чувство справедливости, Тиоракиса смущено, а совесть растревожена. На его глазах без видимой причины избивают человека! И он бросается на его защиту. Как следствие, бьют и его, да к тому же он становится «предателем» и подвергается жесткому бойкоту. Предоставленный сам себе, он вынужден в одиночестве совершать прогулки по окрестностям и в один прекрасный момент встречается с ватагой из «вражеского» квартала. Был ли в ее составе тот самый мальчишка, защищая которого, Тиоракис приобрел клеймо отщепенца, разглядеть не удалось, но еще одна порция кровавой юшки и синяков досталась теперь уже от «чужих».

Цугцванг!

Пребывая в этом непрекращающемся внутреннем раздрае, Тиоракис безо всякого труда переносил отсутствие информации из мира, находившегося за стенами больницы. Он не знал, было ли полное лишение его доступа к газетам, радио и телевидению обычным психотерапевтическим приемом, назначенным здесь всякому такому больному, или являлось следствием специального распоряжения Мамули. Возможно, тот опасался, что какое-нибудь известие с полей политических битв может спровоцировать его сотрудника, подхватившего острое воспаление совести, на безрассудные действия. Но сам Тиоракис даже не пытался выяснять этот вопрос, поскольку, если честно, очень опасался такого ответа: «Да ради Бога! Вам установить телевизор? Какие желаете газеты? Может быть, компьютерный канал?» Подспудно он сам желал пропустить, проспать, что ли этот отрезок жизни, как, бывало, «проматывал» кусок фильма или пролистывал страницы книги, вызывавшие у него тяжелое или просто неприятное эмоциональное переживание, с тем, чтобы продолжить с того места, где все потрясения уже остались позади…