Девятый Замок - Хаген Альварсон

— Нравится? Ну гори, гори от стыда!

У друида слезятся глаза, становясь из зелёных — красными. Едкий дым душит, и сухой кашель рвёт горло в кровь. Горький пепел горя тает во рту тошнотворной кашей.

Друида тошнит от собственного бессилия, от презрения к себе.

Этим деревьям тысячи лет. И прожили бы ещё немало. Друид поджёг лес — мыслимо ли?..

Друид шепчет:

— Зеркало… о зеркало прекрасной богини… забери меня и весь этот огонь. Оплачь, омой слезами, упокой, о дрожащее зеркало прекрасной богини…

Сквозь неистовый рёв голодного пожара пробиваются нежные голоса ледяных колокольчиков, украшающих одеяния Великой Матери в зимнюю пору. Звенят капелью сосульки, точно алмазные подвески, сверкающие в ветвях по всем землям Народа Холмов. Неслышно шепчут снежинки, танцующие в лунном сиянии. А где-то в Ледовом море, севернее Лаастенмаа, рокочет, словно тролль, ледяная гора-айсберг, откалывается от тверди Свалльбарда. Исполинский зверь прыгает в воду, и брызги от его падения превращаются на лету в снежную пыль…

Так рождается айсберг.

Так рождается спокойствие и ледяная воля.

Корд'аэн обмакнул кисть в воду и окропил тёмный холст, на котором только что был Борин. Растер влагу равномерно.

Волны жара накатывают одна за другой, словно огненно-серная утроба Инферно, преисподней южан, извергает свое содержимое на голову друида. Тот рисует. Сквозь треск деревьев, гул пламени и крики, сквозь боль, дым и пепел. На холсте распускаются белые цветы. Плывут молочно-белые туманы, журчат хрусталём ручейки, и голубой запредельный лёд с зеленоватым отливом величественно отчаливает в далёкий путь тропою китов…

…Накинув серебристый плащ поверх доспехов, она идет навстречу рычащему пожару, покинув свой янтарный престол, и её седые пряди взвиваются на ветру подобно белому пламени. Лицо её — сверкание замерзшего пруда, неугасимый пламень бьётся в глазах. В левой руке она держит расписанный инеем щит, глубина синевы которого заставляет небо завидовать. В деснице Идущая сжимает прямоугольное зеркальце на длинной ручке. Зеркальце сверкает.

Она — Великая Праматерь, Снежная Королева — шла против огня. Друид вытирал кисть ветошью, остывая, успокаиваясь в сердце своём. Белая Королева вошла в ярый огонь. И слепая бесноватая ярость скрестилась со спокойствием заснеженных лесов.

Тысячи пламенеющих мечей ударили в ледяной щит, отзываясь в сердце друида далёким криком, рождённым в пламени палаческого костра. Перед зажмуренными глазами — глупые дети, возомнившие, будто им ведома цена свободы. Горящие заживо. Не ведающие уже ничего, кроме боли. Жить. Они так хотели жить.

— Конечно, вас можно было бы помиловать, — шепчет судья, ублюдок, — простить, перевоспитать… Так пусть вас помилует Она — а я умываю руки.

Страшный взрыв сотрясает зал. Оглушительно шипит пламя. Дым и пар вздымаются до небес. Сквозь серную пелену сверкает зеркальце — и друид плачет, услышав крик ласточки. Мгла рассеивается, жрец Великого Древа открывает глаза.

Синий щит богини разбит в ледяное крошево. Белые одежды и доспехи испарились. Вместо них прекрасный стан укрыт зеленым шёлком, усыпанным набухшими почками. На лице играет озорной румянец, и волосы, ставшие из седых золотыми, украшены венком полевых цветов.

Просто пришла весна.

Весна идёт по лесу, по пеплу. Из праха восстают деревья, травы и кусты. Из чёрной пыли, из горькой были возрождаются звери и птицы, гады и насекомые. Всё живое вышло из утробы Великой Матери, и все к ней же вернётся. Всех утешит Лесная Королева, все ищущие и страждущие найдут приют у её янтарного престола. Всех раскаявшихся простит Великая Богиня.

А если в гордыне своей нечестивцы не раскаялись — пусть горят в собственных кострах, не так ли?

С холста улыбалась Владычица Жизни. На её зеленом платье распускались розы — белые и алые.

— Мы, свободные дети Народа Холмов, выбираем жизнь, — торжественно произнес сид.

Маска Лоддира потускнела. Огонь в ладони угас, и высоченный престол окутался мраком. Хранителей — вроде бы — осталось трое.

Глумхарр поднял руку. В ней сверкнула роскошная золотая чаша, усыпанная самоцветами.

— Значит, жизнь? А что скажут те, кто сгорел по твоей воле после Тар Бранна? Им ты тоже выбрал жизнь?

— Безусловно. Великая Мать помнит о них.

— И ты ни капли не сомневаешься, что поступил верно?

— От судьбы не уйдёшь. Что теперь сомневаться.

— Да? А что скажешь на это?

Он наклонил чашу. Вода хлынула через край. Упала на каменный пол. Повалил багровый дым, пахнуло вином, и под престолом возникла обнажённая, ошёломительно-красивая Аллиэ.

— Дарю. Вернее, возвращаю.

— Ты этого не можешь! — побледнел Корд'аэн.

— Хранитель я или не Хранитель? Бери, она ещё вполне…

— Даже для бездушного дракона-убийцы с куском железа вместо сердца — это слишком.

Корд'аэн достал жертвенный серп и медленно подошёл к Аллиэ. От его дыхания в воздухе вспыхнули разноцветные снежные узоры.

— Ты сгорела. Первый раз — когда я отпустил тебя после битвы, не дав друидам вершить над тобой суд. В тебе что-то выгорело тогда… И второй раз — только что. Ты прокляла меня и сгорела, — размеренно проговорило он, глядя прямо в её прекрасные глаза.

И всадил серп точно под левую грудь с маленьким соском.

Отвернулся.

И зашагал прочь. Гулкое эхо шагов сливалось со стоном ведьмы, рождая музыку для богов.

— У тебя, может, и есть власть над телами, — сказал друид во мрак, — но нет власти над сердцами. Впрочем, даже будь у тебя такая власть — мой серп не стал бы добрее.

Друид не видел, как Глумхарр безразлично пожал плечами и исчез.

Зато видел, как из мрака вновь возник Лоддир.

Из-под маски на сей раз звучал голос Дарина.

— Мы маленькие трусливые ничтожества, — звенел голос юного Фаринга, словно с подмостков жуткого кукольного театра. — Мы от века унижаем тех, кто ниже нас, и лижем задницы тем, кто выше. Мы врём, воруем, стреляем в спину, предаем своих и носим по праздникам дурацкие красные колпачки. Мы, ратаны, владыки Ратангара, Народ Двалина — за бегство!

Безмолвие царило в зале… миг. Взорвался хохот — дикий, безумный, визгливый. Лоддир хохотал, а его голова подпрыгивала на плечах, будто насаженная на палку тряпичная кукла, грозя оторваться. Так скачет луна, отражённая в пруду.

Так скачет Безумие на чёрных конях с красными гривами.

И судороги хватают недра гор. И горы — о, вечные, гордые горы! — блюют раскалённой лавой.

Эхо подземелий изрыгает шаги. Кто-то бешено бежит по переходам, быстро перебирая короткими ножками. Бежит в сырой, плесневелой тьме… И нет конца этому бегу без цели и смысла.