Страсть - Дженет Уинтерсон

Я вынужден перестать писать. Пора делать упражнения. Здесь считают, что нужно делать упражнения каждый день в одно и то же время. Иначе они начинают волноваться за наше здоровье. Хотят, чтобы мы были здоровы; посетители должны уходить от нас довольными. Надеюсь, у меня сегодня будет гость.

На той войне страшнее всего было наблюдать не за смертью товарищей, а за их жизнью. Я слышал сказки о человеческом теле и разуме, о том, к чему они могут приспособиться, как могут выжить. Слышал рассказы людей, которых сожгло солнце, и они отрастили другую кожу, толстую и черную, как подгоревшая овсянка. Другие научились не спать, боясь, что их сожрут дикие звери. Тело цепляется за жизнь, чего бы это ему ни стоило. Даже поедает само себя. Когда нет пищи, оно становится каннибалом и пожирает сначала собственный жир, потом мышцы, потом кости. Я видел солдат, которые, обезумев от голода и холода, отрезали себе руки и варили их. Много ли можно отрезать? Две руки. Две ноги. Уши. Куски туловища. Можно отрезать все и оставить только сердце, бьющееся в своем разграбленном дворце.

Нет. Сначала нужно вырезать сердце. Тогда не так холодно. Не так больно. Ведь без сердца нет смысла и руку останавливать. Глаза не мигая будут смотреть на смерть. Именно сердце предает нас, заставляет плакать, хоронить друзей, когда нужно идти вперед. Именно сердце сосет нас по ночам и заставляет ненавидеть самих себя. Именно сердце поет старые песни, будит воспоминания о теплых днях и заставляет проковылять еще одну милю, миновать еще одну сожженную дотла деревню.

Чтобы пережить ту лютую зиму и ту войну, мы сложили из своих сердец погребальный костер и навсегда забыли о них. Сердце нельзя сдать в ломбард. Нельзя завернуть его в чистую тряпку, оставить там и выкупить, когда настанут лучшие времена.

Перед лицом смерти страсть к жизни теряет смысл. Ты можешь сделать только одно: отречься от страсти. Лишь после этого начнешь выживать.

А если откажешься?

Если будешь помнить каждого убитого тобой человека, каждую разломанную надвое жизнь, каждый бережно и мучительно выращенный урожай, который уничтожил, каждого ребенка, у которого украл будущее, - безумие набросит тебе петлю на шею и поведет в темные леса с оскверненными реками и умолкшими птицами.

Когда я говорю, что жил с бессердечными людьми, я беру очень точное слово.

Неделя тянулась за неделей. Мы говорили о возвращении домой, и постепенно дом перестал быть местом, где мы не только любим, но и ссоримся. Где гаснет огонь и то и дело приходится выполнять неприятную работу. Дом стал средоточием радости и здравого смысла. Мы начинали верить, что ведем эту войну, только чтобы вернуться домой. Чтобы беречь свой дом, сохранять дом тем, чем он начинал нам казаться. После смерти сердец у нас нечему было вызывать прилив чувств, что липли к нашим штыкам и раздували наши влажные костры. Мы готовы были верить во что угодно - лишь бы только дожить: Бог на нашей стороне, а русские - дьяволы. Наши жены зависели от этой войны. От нее зависела судьба Франции. Мы были обязаны победить или умереть.

Какая ложь была самой непростительной? То, что мы сможем вернуться домой и найти брошенное в целости и сохранности. Что сердца будут ждать нас за дверью, как верные старые псы.

Но не всем везет, как Одиссею.

Температура падала, мы отказались от слов, но продолжали надеяться, что дойдем до Москвы. До огромного города, где будут еда, тепло и друзья. Бонапарт был уверен, что после решительного удара мы тут же заключим мир. Он заранее составил акт о капитуляции, сверху донизу заполнив его унизительными условиями и оставив внизу место лишь для подписи царя. Казалось, он думал, что мы побеждаем, хотя мы лишь догоняли противника. Только ему кровь согревали меха.

Москва - город куполов, выстроенный для красоты, город площадей и молебнов. Я видел ее - мельком. Золотые купола хорошо смотрелись среди желтого и оранжевого, а люди ушли.

Они сами сожгли ее. Москва горела, уже когда в нее прибыл опередивший армию Бонапарт, - и продолжала гореть. Такой город трудно сжечь быстро.

Мы разбили лагерь подальше от пожара, и в тот вечер я принес ему тощего цыпленка с гарниром из петрушки, которую повар выращивает в кивере убитого. Думаю, именно в тот вечер я понял, что больше не выдержу. Думаю, именно в тот вечер я начал ненавидеть его.

До тех пор я не знал, что такое ненависть. Что такое ненависть, сменяющая любовь. Она огромна, отчаянна и жаждет опровергнуть самое себя. Но каждый день доказывает собственную правоту и становится еще чудовищнее. Если любовь страсть, то ненависть - одержимость. Непреодолимая тяга видеть, что некогда любимое ослабло, испугано, недостойно жалости. Отвращение близко, а уважение далеко. Ненависть не только к тому, кого ты когда-то любил, но и к себе самому; как тебя угораздило полюбить это ничтожество?

Когда несколько дней спустя прибыл Патрик, стоял обжигающий холод. Я пошел искать его: он замотался в мешки и держал в руках кувшин с какой-то бесцветной жидкостью. Ирландец по- прежнему служил наблюдателем - следил за неожиданными перемещениями противника, - но поскольку он редко бывал трезв, далеко не все его наблюдения следовало принимать всерьез. Патрик помахал мне кувшином и сказал, что получил его в обмен на жизнь. Крестьянин умолял, чтобы ему позволили честно умереть вместе с семьей от холода, и предложил Патрику кувшин. Что бы там ни было, Патрик пришел в мрачное расположение духа. Я понюхал. Жидкость пахла старостью и сеном. Я заплакал, и мои слезы посыпались, как бриллианты.

Патрик поднял одну слезинку и посоветовал не тратить соль понапрасну.

А потом задумчиво съел ее.

- Хорошая закуска к спирту.

Есть сказка об изгнанной принцессе - она шла и плакала, а слезы ее превращались в драгоценные камни. За принцессой летела сорока, подбирала их и стаскивала на подоконник мечтательного принца. Этот принц объездил весь свет, нашел принцессу, а потом они жили долго и счастливо. Сороку назначили королевской птицей, поселили в дубовой роще, а принцесса сделала из своих слез ожерелье - не носить, а смотреть на него в минуту печали. Глядя на ожерелье, она понимала, что горевать не из-за чего.

- Патрик, я собираюсь дезертировать. Пойдешь со мной?

Он засмеялся.

- Я сейчас жив лишь наполовину, но если пойду с тобой в эту глушь, то окончательно протяну ноги. Можешь не сомневаться.

Я не стал его уговаривать. Мы сидели вместе, делились мешками и спиртом, но каждый думал о своем.

Пойдет ли со мной Домино?

После того, как ему снесло половину лица, он почти не разговаривал. Обвязал голову тряпкой, чтобы прикрывала шрамы и впитывала кровь. Если он слишком долго был на холоде, шрамы вскрывались и рот наполнялся кровью и гноем. Врач объяснил, что в рану попала инфекция, когда он ее зашивал. Пожимал плечами. Шел бой, он делал все что мог, но что он мог? Слишком много оторванных рук и ног, а облегчать боль и прижигать раны можно было только коньяком. Слишком много раненых; им было бы лучше умереть. Домино залезал в сани Бонапарта, которые держали в грубой палатке из мешковины, и спал в них. Ему повезло: он приглядывал за снаряжением Императора. А мне повезло служить на офицерской кухне. Нам было теплее и сытнее, чем прочим. Точно мы катались как сыр в масле...

Мороз не так донимал нас; кроме того, у нас каждый день была еда. Но мешки и картошка - не соперники лютой зиме; они избавляют от счастливого забвения, которое дарует смерть от холода. Когда солдаты наконец падают в снег, зная, что уже не встанут, большинство улыбается. Сон в снегу - это так приятно.

Он выглядел больным.

- Домино, я хочу дезертировать. Пойдешь со мной?

В тот день он вообще не мог говорить; боль была слишком сильна, но он писал на пороше, которую заметало под палатку.

"СУМАСШЕДШИЙ".

- Нет, Домино, я не сумасшедший. Ты сам смеялся надо мной, когда я вступил в армию. Смеялся восемь лет. Побудь хоть раз серьезным.

Он написал: "ПОЧЕМУ?"

- Потому что я не могу здесь оставаться. Эти войны не кончатся никогда. Даже если мы вернемся домой, начнется еще одна война. Я думал, он покончит с войнами, - он же обещал. Еще одна, сказал он, еще одна, и настанет мир. Но еще одна война будет всегда. Я хочу остановиться.

Он написал: "БУДУЩЕЕ". А потом перечеркнул это слово.

Что он имел в виду? Свое будущее? Мое? Я снова вспомнил те дни у соленого моря, когда солнце выжгло траву дожелта, а солдаты обручились с русалками. Именно тогда я начал свою тетрадку, и она до сих пор со мной. Именно тогда Домино высмеял меня и назвал будущее сном. "Анри, есть только настоящее".

Он никогда не говорил, чем хочет заняться, куда отправится, никогда не вступал в никчемные беседы о том, что когда-нибудь, в другом времени, все станет лучше. Он не верил в будущее - только в настоящее, и когда наше будущее, наши годы превратились в беспощадное настоящее, я стал понимать его. Прошло восемь лет, а я по-прежнему воевал, готовил кур и ждал возвращения домой, где все будет хорошо. Мы восемь лет говорили о будущем и видели, как оно становится настоящим. Годы раздумий. "Через год я буду заниматься чем-то совсем другим". Проходил год, а мы продолжали делать то же самое.