Три минуты молчания - Г Владимов

"Дед" к моему приходу разлил коньяк по кружкам и нарезал колбасу на газетке.

- Супруга нам с тобой выставила, - объяснил мне. -Жалела тебя вчера сильно.

- Марь Васильну я, жалко, не повидал. Проводить не придет?

- Она знает, где прощаться. На причале - одно расстройство. Ну, поплыли?

Я сразу согрелся. Только теперь почувствовал, как намерзся с утра на палубе.

- Кой с кем уже познакомился? - спросил "дед".

- Кеп - что-то не очень.

- Ничего. Я с ним плавал. Это у тебя поверхностное впечатление.

- Да Бог с ним, лишь бы ловил хорошо.

- А вообще, народ понравился? Я пожал плечами.

- Не хочется плавать? - спросил "дед". - Тебя только деньги и тянут?

Я не ответил. "Дед" снова налил в кружки и вздохнул.

- Я вот чего решил, Алексеич. Я тебя весь этот рейс на механика буду готовить. Поматросил ты - и довольно. Это для тебя не дело.

Я кивнул. Ладно, пусть он помечтает.

- Ты пойми, Алексеич, правильно. Матрос ты расторопный. Я видел - на палубе ты хорош. Но работу свою не любишь, она тебя не греет. Оттого ты все и качаешься, места себе не находишь. И нельзя ее любить, скоро вас всех одна машина заменит - она и сети будет метать, и рыбу солить.

- Это здорово! Только я ни черта в твоей машине не разберусь.

- У меня разберешься! Да не в том штука, чтоб разобраться. А чтобы любить. Я тебя жить не научу, сам не умею, но дело свое любить - будешь. Дальше-то все само приложится. Ты себя другим человеком почувствуешь. Потому что люди - обманут, а машина - как природа, сколько ты в нее вложишь, столько она тебе и отдаст, ничего не эаначит.

Я улыбнулся "деду". Под полом частило гулким, ровным стуком, кружки на столике ездили от вибрации. Света мы не врубили, и не нужно было, в "дедовой" каюте любую вещь достанешь, не вставая со стула, - но я увидел в полутьме его лицо. Тепло ему тут жилось, наверное, когда она день и ночь стучит под полом.

- Что ты! - сказал "дед", как будто услышал, о чем я думал. - Я как попал в свою карусель, когда народ от всех святынь отдирали с кровью, я только и ожил, когда меня к машине поставили.

- А что она делала, эта машина?

"Дед" пододвинул мне кружку и сказал строго:

- Худого она не делала, Алексеич. Асфальтовую дорогу прокладывала через тайгу.

- Зверушек, наверное, попугали там?

- Каких таких зверушек?

- Да нет, я так.

Просто я вспомнил - мне рассказывал один, как они лес рубили зимой, где-то в Пошехонье, и трелевочными тракторами выгоняли медведей из берлог. Я себе представил этого мишку - как он вылазит из теплой норы, облезлый, худющий, пар от него валит. Одной лапой голову прикрывает от страха, жалуется, плачет, а на трех - улепетывает подальше, искать себе новую берлогу. А лесорубы, здоровые лбы, идут за ним оравой, в руках у них пилы и топоры, и кричат ему: "Вали, вали, Потапыч!.." Хорошо бы узнать, находят себе мишки новую берлогу или нет. Зимой ведь не выроешь...

- Я тебе серьезно, - сказал "дед", - а ты мне про зверушек.

Мне отчего-то жалко стало "деда", так пронзительно жалко. Я и вправду решил к нему пойти на выучку. Может быть, что-нибудь из меня и выйдет.

- "Дед", не обижайся. Я ради тебя чего только не сделаю.

Тут меня позвали с палубы.

- Ступай, - сказал "дед".

Когда я уходил, он, сутулый, сидел в темноте за столиком и смотрел в окно. Потом убрал недопитую бутылку и кружки.

- Куда делся, вахтенный? - старпом стоял в окне рубки. Был он, наверное, из поморов - скуластый, широконосый, с белыми бровками. И очень важничал, переживал свою ответственность. - Я тебя час зову, не откликаешься.

Час - это значит, он два раза позвал. Я не стал спорить. Это самое лучшее.

- Не ходи никуда, сейчас отчаливать будем. Люди все на месте?

- Кто пришел, тот на месте.

- Отвечаешь не по существу вопроса.

А что ему ответишь? Не пошлет же он меня в город, если кто и опоздал. В Тюва-губе догонят.

Еще два человека прыгнули с причала, с чемоданчиками в руках, и тут же скрылись в кубрике. Потом показался третий штурман с белым мешком за спиной. Не с мешком, а с наволочкой. В ней он, наверное, лоции приволок и аптеку, он ведь на СРТ и за доктора. Лекарств у него там до фени, каких хочешь, но на все случаи жизни - зеленка и пирамидон, больше он не знает. Зеленка - если поранишься, а пирамидон - так, от настроения. А больше мы в море ничем не болеем.

За третьим - женщина прибежала, в пальто с лисой и в шляпе. Как раз у трапа они и начали обниматься. Женщина большая, а штурман маленький. Он ее за талию обнимал, а она его - за шею. Едва отпустила живым, набрасывалась, как тигрица. Третий прыгнул на палубу и помахал ей морской отмашкой. Глаза у него блестели растроганно.

- Иди, - сказал ей нежно, - простудишься. Она постояла, как статуя, и пошла.

- Хороша? - спросил у меня третий. - За полторы сойдет, верно?

- За двух.

- Сашкой зовут. Вчера познакомились.

Я кивнул.

- Слыхал новости? Отзовут нас с промысла, рейс не доплаваем. Точно, мне в кадрах верный человек сказал.

- Это почему отзовут?

- А не ловится селедка.

- Неделю назад ловилась.

- Неделю! За неделю, знаешь, что может произойти? Землетрясение! Черт-те чего! Я те говорю - отзовут.

Новости, конечно, самые верные. Одна баба слыхала и кореш подтвердил. Всегда перед отходом ползают какие-то таинственные слухи: отзовут, не доплаваем, вернемся суток на двадцать раньше. Иногда, и правда, отзывают. Но я сколько ни плавал, день в день приходили, на сто шестые сутки.

- Что ж, - говорю, - приятно слышать.

- Вот! Ты со мной не спорь. Как насчет курточки?

- Все так же.

- И зря. Отнеси мешок в штурманскую.

- Не понесу. Это твое дело. А я с палубы не могу уйти.

- Резкий ты парень!

Он поднял воротник на шинели, вскинул наволочку и побежал, полусогнутый.

- Вахтенный! - старпом позвал из рубки.

- Ну?

- Не "ну", а "слушаю". Убрать трап!

С берега мужичонко, в шапке набекрень, подал мне трап. Больше никого на пирсе не было. Над всей гаванью заревело из динамиков:

- Восемьсот пятнадцатый, отходите! Восемьсот пятнадцатый, отдавайте концы!

Старпом в рубке горделиво стоял у штурвала. Рад был, что кеп ему доверил отчаливать.

- Вахтенный! Отдать кормовой!

Тот же мужичонко подал мне конец, и я вышел под рубку, ждал, когда борт отвалит от стенки.

- Что молчишь? - спросил старпом. - Конец отдал?

- Порядок, - говорю, - можете отчаливать.

- Надо говорить: "чисто корма!"

- Знаю, как надо говорить.

Чудо, что за пароход. Как будто один я отчаливал. Не считая, конечно, старпома.

Машина встрясла всю палубу, и винт под кормой всхрапнул, взбурлил черную воду. Борт начал отходить, и я пошел на полубак. Старпом мне крикнул вдогонку:

- Отдать носовой.

Опять мы с тем же мужичонкой встретились. Он сделал свое дело, похлопал рукавицами себя по груди, по ляжкам и сказал мне:

- Счастливо в море, парень!

- Ага. Бывай, отец.

Мы уже отошли на метр, - в слабом свете плескалась мазутная вода между бортом и стенкой, плавали в ней щепки и мусор, и я пошел закрепить леер где раньше был трап.

Вдруг меня оттолкнули: какая-то девка, с плачем, охая, кинулась с борта на причал. Едва-едва достала до пирса, одними носочками - и испугалась, заплакала чуть не навзрыд. За нею выскочил Шура - в одной рубашке, без шапки. Он ей орал:

- Мне все про тебя скажут, не думай, не утаишь!

- Шура! - она шла по причалу, прижав руки к груди, платок ей закрывал половину лица. - Как ты так можешь говорить! В гробу я с ним лежала!

- Я тя люблю, поняла, но услышу про твоего Венюшку - гад буду, все тут кончится!

- Шура!

Она отставала, уплывала назад и скрылась за рубкой. Я закрепил леер. Шура стоял рядом, ругался по-страшному и мотал головой.

- Жена? - я спросил.

- Да только расписались.

- Зря ты с ней так, девка тебя любит.

- Любит!.. А ты чо суешься? Твое дело? - Потом ои успокоился, улыбнулся даже. - Ничего, для любви не вредно. Все равно она в Тюву завтра примчится. А нет - тоже неплохо. Громко попрощались. Запомнит.

Причал уходил вдаль, за корму, надвигались и уходили другие причалы, корпуса пароходов. Вода, черная как деготь, поблескивала огоньками. Над рубкой у нас три раза взревел тифон. Низко, протяжно. Кто-то издалека откликнулся - судоверфь, наверное, и диспетчерская.

- Раньше не так было, помнишь? - сказал Шура. - Весь порт откликался. Аж за сопки провожали.

Он вздрагивал от холода, но не уходил, смотрел на порт.

- А тебя почему не проводили? Времени не нашла?

- Не смогла.

- Убить ее мало. Сходи погрейся, я за тебя постою.

- Не надо.

- Ну и стой, дурак. - Он пошел в кубрик.

Мы шли мимо города, проходили траверз "Арктики", потом траверз Володарской, - промелькнула в огнях, стрелой, направленной в борт, и отвернула назад. С другого борта уходил Абрам-мыс, высоко на сопке мелькнуло Нинкино окошко. Потом - пошла Роста.

- Слышь, вахтенный, - старпом позвал. - В Баренцевом сообщают, шторм восьмибалльный. Повезло нам. До промысла лишний день будем шлепать.