Три минуты молчания - Г Владимов

- Слышь, вахтенный, - сказал мне тот, из трюма, -ты на это плюнь. Ну, спьяна сказал человек.

- Да чепуха, - говорю, - есть о чем говорить!

- Ну, правильно. Слышь, пошарь там в камбузе - хлебца не найдется ли? Есть захотелось.

Ох, уж эти берегаши. Вечно у моряков чего-нибудь клянчат. Как будто прорва бездонная на траулере.

- Пошарю, - говорю.

- Будь ласков. Может, и мяску найдешь? Или там курку?

На камбузе у кандея* пыхтела кастрюля на плите, и два помощника чистили картошку. Сам кандей собачку кормил из миски - рыженькая такая, пушистая, глазенки выпуклые, лобик с зачесиком. Она не ела, а чуть отведывала и ушками все прядала и поджимала лапку. Не верила, что все так хорошо.

* Повар (рыбацкий сленг).

- Рубай, Волна, веселей, - кандей ее уговаривал. - Скоро на вахту пойдешь.

Всех портовых собак зовут Волна. А если кобель, то - Прибой. В Тюве-губе она, конечно, сбежит. Не такие они дураки, портовые песики, с нами в море идти. У них программа четкая - за кем-нибудь увяжутся, чуют судового человека, и по нескольку дней живут на пароходе в тепле и сытости, только бы уши не оборвали от широты душевной. А в Тюве - сбегают на берег и на попутных возвращаются в порт. Я все понять не мог, как они различают, кто в море идет, кто в порт, - ведь к одному и тому же причалу подходят. А наверно, по запаху - с моря-то трезвые возвращаются. И настроение совсем не то.

Я спросил у кандея, нет ли чего для берегашей. Он поохал, но вынул из кастрюли кус мяса и завернул в газетку с буханкой черного.

- А сам не покушаешь?

Я со вчерашнего не ел, но как-то и не хотелось.

- Ну, компоту хоть порубай, - дал мне полкастрюли и черпак. - Докончи, все равно мне новый варить.

Сам он лишь папиросу за папиросой курил, худющий, страдальческое лицо в морщинах. Язву, наверное, нажил на камбузах.

Я ел нехотя и поглядывал на его помощников, как они картошку чистят. Каждый глазок они вырезали. Это у кандея и завтра не будет готово. Они, конечно, старались, но - медленно. А мы не работаем медленно. Мы, черт меня задери, все делаем быстро. Потому что удовольствия мало картошку чистить. Или бочки катать. Вот узлы вязать - это иное дело, это я люблю. Но тут ведь все удовольствие - что делаешь это быстро. А картошка - это, как говорил наш старпом из Волоколамска, "не работа для белого человека".

Один заметил, что я смотрю, смущенно мне улыбнулся, откинул со лба белесую прядь. Он славный был, но дитя еще пухлогубое.

- Что, - спрашиваю, - рука онемела?

- Да нет, чепуха.

Салаги они, я сразу понял. Моряк старый, конечно, сознался бы. Ничего нет зазорного.

Я кинул черпак в кастрюлю, взял у него нож и показал, как чистить. Чик с одного боку, чирик с другого - и в бак.

- Так же много отходов, - говорит.

- Ну, чисти, как знаешь.

Второй - смуглолицый, раскосый, как бурят, - посмеялся одними губами.

- Друг мой, Алик, всякая наука благо, скажи спасибо.

- Спасибо, - Алик говорит.

Из салона вышел малый в кепчонке, в лыжной замасленной куртке, взял кочергу и сунул в топку. Потом посчитал, сколько нас тут на камбузе.

- Шура! - крикнул туда, в салон. - Четырех учти.

- Я не в счет, - говорю. - На вахте.

- Сиди ты! Вахтенному - полуторную. - Не улыбаясь, наморщенный, угрюмый, сунул мне пятерню. - Фирстов Серега. Компоту оставь запить.

Алика отчего-то всего передернуло. Сказал как-то виновато:

- Пожалуй, и меня не в счет... Я этого не пью. Ни разу не пил.

Раскосый опять посмеялся одними губами.

- Ах, он предпочитает шампанское.

- Разбирайся с вами, котятами, - сказал Серега, - кто чего не пьет!

Кочерга накалилась, он прикурил от нее и пошел в салон. Мы тоже пошли. А Шура там уже распечатал ящик с "Маками" и сливал из флаконов в чистый котелок. Двадцать четыре флакончика стограммовых - это команде на бритье, но никто еще с ними не брился, все палубные выпивают в день отхода. Штурмана на это не посягают, у них свое законное - спирт из компаса, три с чем-то литра на экспедицию, потом они всю дорогу механикам кричат: "Топи веселей, картушка* примерзает!"

*Картушка - градуированный диск компаса, насаженный на иглу и плавающий в незамерзающей жидкости - обычно в разбавленном спирте.

Шура веселыми глазами смотрел - что там творится в котелке. А кандей тем временем шлюпочный ящик вскрывал, с галетами.

Рядом с Шурой стояла девка - молоденькая, нахмуренная - держалась за его плечо.

- Шура, - просила его, - когда ж ты со мной поговоришь?

Он только плечом подергивал. А она даже нас не замечала, только его и видела одного. Ну, я б на ее месте тоже по сторонам не заглядывался - такой красивый был парень, просто первый сорт, - глазастый, темнобровый, зубы как жемчуг. Он, поди, и сам своей красоты не знал, а то бы девки за ним по всем причалам пошли толпою. А может, и ходили. Но все равно, наши ребята себя не знают. Вот и Серега был бы ничего, - хотя не сравнить его с Шуркой, - черен, как деготь, и синеглазый, это ведь редко встретишь, но уж как рыло свое угрюмое наморщит, лет на десять ему больше дашь.

Шура из котелка разлил по кружкам и мне почему-то первому поставил.

- Хватани, кореш.

Сам же не брал себе, пока все не расхватали. Смотрел на меня, улыбался мне весело. Вот с ним-то мы поладим. И с Серегой, наверное, тоже. Не знаю, как объяснить вам, отчего я это почувствовал.

- Сам откуда, кореш?

- Орловский.

- Ну, ты даешь! Земляки почти, я изо Мценска. Давай, земеля, грохнем.

Даже его провожающая поглядела на меня милостиво. Потом мы грохнули, она тоже пригубила из его кружки и сморщилась, замахала рукою около рта. Мы слегка пригорюнились, быстренько запили компотом и потянулись за галетами. Салаги долго не решались, смотрели на нас - не умрем ли? Нет, живы, - потом раскосый глотнул все разом, подобрал живот и выдохнул в подволок. Алик же пил судорожными глоточками и плавился, истекал слезами.

- Ничего, - сказал Шура, - с ходу оморячились.

Алику, однако, плохо сделалось, хотя он и улыбался геройски.

Кандей вскочил и увел его в камбуз. Мне тоже пора было идти.

- Да посиди, земеля, - сказал Шура, - не украдут пароход.

Провожающая взглянула на меня исподлобья.

- Ну, раз ему идти надо... Вы потом, в экспедиции наговоритесь.

Я взял сверток и вышел.

Берегаши, конечно, не грузили, ждали меня и тут же сели закусывать.

- Ступайте, ребята, в салон, - я им сказал, - там тепло и есть чего выпить.

Подумали и отказались.

- Да чо там, нам все равно бесполезно, по холоду выдохнется. А вы уж почувствуйте как следует, ведь три месяца будете трезвенники.

- Это верно. Три с половиной.

Я ушел на полубак, сел там на бочку, дымил и поглядывал на причал. Я еще не потерял надежды, что она придет. В прошлый раз она тоже опаздывала, успела к самому отплытию. Вот разве очкарик не передал ей, что я звонил. Но какой ему резон - если я ухожу? И с кем же он тогда шептался?

До Полярного недолго было и сбегать, или позвонить из диспетчерской, но чертова повязка меня связала по рукам, по ногам. Кому ее передашь, у каждого эти минуты последние. Просто сбежать и все? Никто особенно не хватится, покричат - другого найдут. Но не в том дело, хватятся или нет, а тут у меня определенный свих, я не могу объяснить. Так, наверное, заведено: одним жить в тепле, другим -стынуть и мокнуть. Вот я родился - стынуть и мокнуть. И не сбегать с вахты. Я сам себе зто выбрал, тут никто не виноват.

Уже смеркалось, когда снова позвали:

- Вахтенный!

Было начало четвертого, а к причалу никто не спешил - я бы издалека увидел.

11

Позвал меня "дед". Он возился под рубкой, доставал из-за лебедки шланги и футшток - готовился к приемке топлива. И сказал мне, не оборачиваясь:

- Сейчас прилив начнется, швартовые не забудь ослабить - порвутся.

- Не забывал до сих пор.

"Дед" повернулся, оглядел меня.

- А мне сказали - новенький на вахте. Давай-ка остаток замерим.

Он вывинтил пробку в танке, я туда вставил футшток, упер его в днище и вынул. "Дед" стоял наклонившись и смотрел.

- Сколько там?

Он даже не различал делений. А я их видел с полного роста, да и не темно еще было. Я встал на корточки и пощупал - где мокро от солярки.

- Тридцать пять вроде...

- Я так и думал. Завинчивай.

- "Дед", а почему ты сам замеряешь? Мотыля мог бы послать.

- А я не сам, - сказал "дед". - Ты вот мне помогаешь. Ничего, я их в море возьму за жабры. Как довезли тебя, в норме?

- Спасибо.

- Мне-то за что? А деньги - ты не тужи об них, деньги наших печалей не стоют. Ну, вперед будь поосторожней.

Я засмеялся. Вот и вся "дедова" нотация. За что я его и любил.

- Зайдешь ко мне? - спросил "дед". - Опохмелиться дам.

-Да я уже вроде...

- Чувствуется. Пахнешь, как балерина.

- Зайду.

На СРТ у троих только отдельные каюты: у кепа, стармеха и радиста. Штурмана - и те втроем живут. Но "маркони" тут же аппаратуру держит, это не каюта, а рабочее место. А фактически - у двоих, одна против другой. "Дед", как говорят, "вторая держава на судне". И к нему в каюту никто не ходит. Даже к капитану ходят - по тем или иным вопросам, а к "деду" один я ходил, и то на меня за это косились. И на него тоже. Но мы на это плевали.