Пианисты - Кетиль Бьёрнстад

— Как поживаешь? — спрашивает она.

— Средне. Мучаюсь с левой рукой. А ты?

— Я наслаждаюсь. Когда на душе невесело, на фортепиано не играют.

Она произносит это так равнодушно, так наивно и доверчиво. Я не знаю, куда спрятать глаза. Сейчас или никогда!

— Ты получила цветы? — спрашиваю я.

— Какие цветы? — Она почти испуганно смотрит на меня. Я только теперь вижу, какая она бледная.

— Я послал тебе несколько роз. Хотел поблагодарить за тот раз, когда ты задержала трамвай.

Она закатывает глаза. Ей это идет. Она словно не понимает, что это всем заметно.

— Да забудь ты об этом. — Ее слова звучат почти нравоучительно. — Естественно, что в таком случае надо помогать друг другу. — Ее снова охватывает смущение. Она наверняка думает о розах.

Я молчу.

Мы смотрим друг на друга, оба одинаково растерянные.

— Спасибо за розы, — говорит она наконец.

Я понимаю, что она лжет. Никаких роз она не получила.

— Это пустяки, — говорю я.

Она быстро гладит меня по щеке.

— Это было так трогательно, — говорит она.

И идет дальше.

И я позволяю ей уйти. Мне больше нечего сказать. Я смотрю ей вслед, она сворачивает на Эльвефарет. Поношенное, но все-таки красивое зеленое пальто с капюшоном, коричневые вельветовые брюки, длинные блестящие волосы. Она заставляет красоту быть естественной.

Я задумываюсь над тем, что сталось с моими цветами. Стоят на столе? Или этот безумец, ее папаша, выбросил их в мусорное ведро? Почему-то я думаю об Аниной матери. Что мне о ней известно? Только то, что она тоже врач, гинеколог, принимает где-то в городе, и что она очень похожа на свою дочь.

Меня мучает тошнота. Вот уж что никогда мне не изменяет. Я спокойно поднимаюсь по склону к Мелуму, старому дому арендатора. Больше я не могу сдерживаться и нахожу канаву перед воротами дома, где живут две старые дамы.

После рвоты мне становится легче, словно предыдущая рвота была у меня уже слишком давно.

Над городом по-прежнему висит ноябрьский туман. С каждым днем отец все позже возвращается домой из своей конторы. Катрине почти не видно, она приходит уже ночью: когда я выхожу в уборную, она стоит, согнувшись над унитазом. В отвратительном свете, льющемся из люминесцентных трубок, мы недоуменно смотрим друг на друга, занятые своими мыслями, а потом расходимся по своим комнатам.

И все-таки я погружаюсь в работу почти без чувства страха. Я уже многое успел пережить за свою жизнь. Чего еще мне бояться?

Мама всегда говорила: «А ты думай о том, что все могло бы быть гораздо хуже. И тебе сразу станет легче».

Но на меня это обычно имеет обратное действие. Я думаю о том, что именно могло бы быть хуже. Думаю, что не выиграю конкурс. Хотя все ждут, что я его выиграю. Думаю о погибшей маме. И о том, что едва ли вынесу сочувственные слова, которые услышу, если не получу звания лауреата Конкурса молодых пианистов 1968 года.

Я должен победить Аню Скууг.

Нет, мне это не под силу, думаю я.

Но, несмотря ни на что, сижу за фортепиано и упражняюсь, как никогда прежде, стараясь не слишком задумываться о последствиях. Ведь выбора у меня все равно нет. Я должен выиграть этот конкурс.

Но мне хотелось бы, чтобы мама поговорила со мной из своего Царства Мертвых. Хотелось бы, чтобы она скрестила ноги, закурила сигарету, от которой не могла отказаться ни в какое время суток, и сказала мне правду о выбранном мною репертуаре, о моем отношении или не-отношении к Ане Скууг. Однако мама больше не разговаривает со мной, не посещает меня в моих снах. Она туманным облаком плавает над омутом рядом с ольшаником. А на свете нет ничего безмолвнее тумана.

И вот он, этот день. Воскресенье. Потом я всю жизнь буду ощущать это сосущее чувство в животе после беспокойного сна, который был вовсе и не сном, а какой-то потогонной ванной, в которой я, как в зеркале, видел воплощение своих самых мрачных сценариев. Я неудачник или победитель? Это так просто и так банально. Что мне принесет этот день? О чем я буду думать сегодня вечером, через двенадцать часов, когда все будет уже позади? Неизвестность оборачивается для меня чистой нервотрепкой. Я притворяюсь, что сплю, когда Катрине и отец ради исключения покидают дом вместе в девять часов утра, несмотря на то, что сегодня воскресенье. Для отца это поздно, а для Катрине — рано. Но у Катрине сегодня много дел. Ее ждет Национальная галерея. Спортивный зал «Ньордхаллен», где она занимается гандболом. И Желтая Вилла, где происходит неизвестно что. То, что они вместе поехали в город, только подчеркивает необычность этого дня, отчего я нервничаю еще больше. Накануне вечером они оба были особенно внимательны ко мне. Катрине приготовила какао, отец принес какое-то сухое печенье, которое бог знает где откопал. Я еще раньше умолял их остаться дома, несмотря на то, что отец заранее купил билеты на конкурс. Но они и слушать меня не стали. Похоже, и отец, и Катрине твердо решили присутствовать в зале, когда я буду сдавать экзамен на профессионала. Катрине сказала, что «будет подбадривать меня криками», но в ту минуту я не понял истинного смысла ее слов. Отец, напротив, был настроен сентиментально. Он сказал: «Ты знаешь, как хотела бы мама присутствовать в зале именно завтра. Теперь я буду присутствовать вместо нее, хотя мне этого не хотелось бы…» Он запутался в своих обычных бессмыслицах, которые всегда так раздражали маму. «Яльмар, почему ты всегда говоришь, будто сомневаешься, примерно?» «Не всегда! — возражал ей отец. — Я не сомневался, когда выбрал тебя!» Но теперь ему некому возражать. Он просто запутался в собственных словах. Мы с Катрине вежливо слушали, как его бормотание сменилось молчанием.

Но оба они настроены серьезно. Отец и Катрине собираются присутствовать в зале в качестве моей публики. И твердо намерены узнать, наконец, чем я занимался дома все эти дни.

Часы, тянущиеся до того, как подойдет время ехать в город, особенно невыносимы. Я упражняюсь, играю обязательные этюды, прелюдии и фуги. Потом наигрываю «Аврору» Бетховена, чтобы отвлечься от вечерней программы и немного отдохнуть в тональности до мажор, с виду открытой и оптимистичной, которая, если на то пошло, самая грустная, благодаря Шуберту. Это, конечно, ловкий, но тем не менее бесполезный ход. В знак того, что я уже устал, у меня начинает покалывать спину. Пора пройтись.

Погода теплая. Я иду вдоль реки к Грини. Добровольно наложенное на себя наказание. Смотрю на дамбу, ищу мамин последний взмах руки. Патетично думаю, почему мы всегда ждем, что покойные по-прежнему будут помогать нам в нашей жизни? Как будто им мало того, что нужно разобраться в собственной смерти. Почему мы зовем их? Ведь, несмотря ни на что, стена между жизнью и смертью будет существовать вечно. И чего я хочу от мамы именно в этот день? Неужели не могу положиться на самого себя? Неужели я так и буду звать маму, столкнувшись с любым препятствием? Это я-то, которому всегда все помогали?

Идя там, в сером ноябрьском тумане, я вдруг подумал о трамвае. Все финалисты должны явиться к одному часу. Аня Скууг, безусловно, поедет на том же трамвае, что и я! При этой мысли я нервно прыгаю в сторону. Пожилая чета, идущая следом за мной, испуганно вскрикивает: «Что это с ним?» Я неподвижно стою в канаве. Недвусмысленная картина. Моя жизнь окажется в канаве, может быть, уже сегодня вечером. Ибо что будет, если я не добьюсь победы на конкурсе? На что мне тогда ставить? Я не вижу для себя возможности прожить свою жизнь так, как прожила мама, бравшаяся за любую работу для того, чтобы обеспечить мне минимальный уровень жизни. Я слишком похож на отца, я мечтаю о великом, нет, я не хочу превратить город Хамар в американский Чикаго, но мне хочется что-то совершить, на что-то замахнуться еще до того, как я стану взрослым. Потому что я уже взрослый, думаю я. Мне скоро семнадцать. И меня больше всего занимает, на каком трамвае Аня Скууг поедет в город. Однако подумав об этом, я соображаю, что Аня, возможно, вообще поедет не на трамвае. Разумеется, она поедет на машине. На «Амазоне GT», принадлежащем Человеку с карманным фонариком. Я смотрю на часы. Одиннадцать. Я вдруг понимаю, что у меня осталось совсем мало времени.

Аня кажется недостижимо далекой, она сидит сдвинув колени и просматривает ноты труднейшего шопеновского этюда до минор с его сумасшедшими арпеджио, который она должна через несколько минут исполнить перед жюри.

У нее слишком маленькая рука, думаю я, она еще слишком юна. Несмотря на ее высокий рост, в ней есть что-то хрупкое. Девушки, подобные ей, обычно недостаточно упражняются, их занимают совсем другие вещи.

Аня Скууг уже в Ауле. Она приехала на машине, как я и думал. Никто не осмеливается с ней заговорить. Она будет играть непосредственно передо мной. Так сказать, стоит у меня на пути, но я ее люблю. Уборная занята, о писсуаре не может быть и речи. Через черный ход я выбегаю из здания университета, и меня рвет прямо на живую изгородь, растущую вдоль улицы Кристиана IV. Ребекка проследила за мной. Она болтает, шпионит, но тем не менее обладает раздражающей способностью производить впечатление самой замечательной девушки и получает множество похвал.