Пианисты - Кетиль Бьёрнстад

Она стоит в дверях вместе с кондуктором, чуть закатив глаза и робко улыбаясь. Кондуктор машет рукой и пропускает меня в вагон.

— Добежал наконец, — говорит он. — Тебе повезло, мы не каждый день такие добрые.

Аня Скууг проходит вглубь вагона. Я принимаю это как знак того, что с этой минуты ее помощь мне закончена, что она больше не хочет иметь со мной ничего общего. Аня не знает, что я разорвал парадные брюки, ободрал колено и из него течет кровь. Она поворачивается ко мне спиной. Я замечаю, что сегодня она непривычно нарядная. Из-под дубленки выглядывает длинная красная юбка. В Ане всегда есть что-то изысканное. Волосы заколоты на макушке, из пучка спускаются локоны, словно она собралась на бал.

Я не знаю, как мне себя вести. Сначала беру у кондуктора билет, а потом прохожу в конец вагона, подальше от Ани Скууг — пусть видит, что я понял ее знак.

И тут у меня сдают нервы.

Я вспоминаю и то, что мне предстоит, и то, ради чего я от всего отказался, вспоминаю о самом конкурсе.

Кроме этого конкурса, у меня ничего не осталось. Неожиданно мне все кажется безумием, все эти пятнадцать месяцев, прошедшие после гибели мамы, мы все — отец, Катрине и я — кажемся мне безумными; мы как будто потеряли путеводную нить, которая вела нас по жизни. Словно мама унесла ее с собой в водопад. В ту минуту в почти пустом трамвае, в котором жители окраинных районов едут в город — на свидания, на вечернюю работу, на концерты, в театры или в кино, — мне мучительно не хватает мамы. Средний класс, думаю я. К которому явно не принадлежит Аня Скууг. Всем своим поведением она показывает, что принадлежит к высшему классу. Я сижу на потертом кожаном сиденье и боюсь того, что меня сегодня ждет, боюсь, что произведу жалкое впечатление своей рваной штаниной и поврежденным запястьем. Это даже смешно. В этой среде жалостью ничего не добьешься.

Трамвай подходит к Национальному театру. Конечная остановка, она подземная. Многие сошли на Майорстюен и на Валкирие пласс. Аня Скууг едет до последней остановки. Я сижу у нее за спиной. Трамвай «Желание». A streetcar named Desire. Отец находил перевод неточным. Но мама обожала эту пьесу. Она водила нас с Катрине в театр, когда мне было всего десять лет. Катрине сидела в театре с каменным лицом, а я плакал, потому что плакала мама. Что-то происходило с главной героиней, с ее сестрой, эта их безнадежная зависимость друг от друга, катастрофическая ложь, возникшая между ними. И к тому же этот страшный поляк. Его присутствие в жизни обеих сестер. Несчастный случай на работе. Неожиданно все оказалось слишком поздно. Духовно он убил их обеих.

Почему я теперь думаю об этой пьесе? Почему вспоминаю, что плакал? Аня Скууг встает со своего места. Национальный театр. Я все еще сижу. Большинство пассажиров уже выстроились в проходе. Она бросает на меня беглый взгляд, слишком беглый, чтобы на ее лице можно было прочесть симпатию или насмешку.

Я думаю о «Лунном свете», думаю, что Аня — героиня Дебюсси, хрупкая, но не настолько, чтобы ее было видно насквозь, нет, думаю я, в нее вообще невозможно заглянуть, а если это и удастся, ты увидишь только нечто туманное или серебристый ночной свет, который описать под силу только Дебюсси.

Мы поднимаемся по лестнице наверх. Аня метров на двадцать впереди меня. Интересно, куда она идет? Она сворачивает налево к Университету, к Ауле. Я тоже иду туда. Мне приятно идти за ней. Она успокаивающе действует на мои нервы. Ничего страшного, даже если я провалюсь. На свете есть Аня Скууг. Сегодня она совершила чудо по отношению ко мне, оказалась моим ангелом-спасителем, и если я пройду сегодняшний отбор, а я должен его пройти, я, честное слово, пошлю ей букет цветов.

Я ждал, что она повернет на улицу Карла Юхана, но она сворачивает налево в сторону Дворца. Мне тоже надо туда. Мы идем через парк. Может быть, она направляется в Хомансбюен к подруге, с которой решила провести вечер за чашкой чая? В школе она, безусловно, одна из лучших. В Норвегии далеко не все учатся в частных школах. Может быть, она хочет стать нейрохирургом, как и ее отец?

Мы идем в сторону Дворца. На Осло спустился туман. Мягкий туман. У меня возникает ассоциация с одним фильмом-оперой, на который меня водила мама, это был русский фильм, кажется, он назывался «Евгений Онегин». Высокие деревья, ночь, туман. Что-то роковое. Любовник должен умереть на дуэли, совсем как Пушкин, сочинивший эту драму. Но почему я сейчас думаю о смерти? Передо мной через Дворцовый парк идет молодая девушка. Миновав Домик Гвардии справа от Дворца, она сворачивает направо.

У меня колет затылок. Ведь я тоже иду туда. Мы собираемся участвовать в одном конкурсе!

Дом лектора, как лобное место, высится перед нами.

Конкурсы не для всех. Они только для избранных, для победителей, которые способны бороться за медаль, а потом загорать под вспышками фотографов. Все остальные — неудачники, их большинство и их быстро забудут, они и сами постараются забыть о своем неудачном выступлении. Но от самого выступления им уже никуда не деться. Это клеймо им придется носить всю жизнь. Мама говорила, что музыкальные конкурсы — это для тех, кто не от мира сего. И тем не менее, она хотела бы, чтобы я нынче вечером пересек Вергеландсвейен и, наконец, понял, что мы с Аней Скууг будем соревноваться друг с другом на одном и том же конкурсе.

Всю дорогу я держусь от нее на расстоянии. Когда она открывает тяжелую дверь этого здания в конструктивистском стиле, я по-прежнему нахожусь в двадцати метрах позади нее. Но она оборачивается, как будто знает, что я иду за ней, да-да, как будто она все время знала, что мы с нею идем в одно и то же место.

На этот раз она не останавливается. Не придерживает для меня дверь открытой. Это было бы уже слишком. Но она видит меня. Ее взгляд от двери я чувствую на себе, как печать. Словно отныне на моем лице навсегда будет написано: Аня Скууг.

Потом она вступает в свет вестибюля и спускается в цокольный этаж.

Я медленно следую за ней.

Там внизу полно нарядных чертенят и их родителей. Этих несчастных учеников младших классов, которые участвуют в конкурсе. Они носятся вокруг в своих коротких юбочках и лакированных туфельках. Родители возбуждены еще больше, чем дети, потому что это уже не рядовой вечер учеников. Конкурсанты двух старших классов обычно приходят на этот отбор без родителей, всему должна быть мера. Однако и среди моих ровесников случаются исключения. Например, Фердинанд Фьорд. Его мать и отец уже сидят в фойе, хотя непохоже, что их сын, этот почти вундеркинд, в восторге от их присутствия. Тем не менее Фердинанд хорошо владеет собой, как и Ребекка Фрост, которая уверяет меня, что ни капли не волнуется, она бросается мне на шею и уверенно шепчет мне в ухо:

— Для тебя это детские игрушки. Ты, конечно, пройдешь в финал.

Ее слова нисколько не ободряют меня. Я ищу глазами Аню Скууг, которая еще стоит в гардеробе и медленно снимает свою дубленку.

— Господи, как ты выглядишь! — восклицает Ребекка, увидев мою порванную штанину.

— Было скользко. Я упал, когда бежал к трамваю, — отвечаю я.

— Скользко? — Ребекка превращается в знак вопроса. — На улице семь градусов тепла!

У меня нет желания продолжать этот диалог.

— Ты пройдешь, — говорю я, тут же отворачиваюсь от нее и пустыми глазами смотрю на малышей, которые уже отыграли, кое-кого из них стошнило прямо на короткую юбочку. Да, это вам не вечер учеников, думаю я. Это конкурс, и те, кому еще только девять лет, не готовы к тому, что их ждет. Отбор. Сортировка. Отделение плевел от зерен. Глупых от умных. Маленькую девочку из Викер-сунда рвет прямо на лестнице. Я слышу сердитый голос ее матери: «Возьми себя в руки, Астрид! Как бы там ни было, а ты заняла четвертое место!»

Но в этом соревновании мастеров не существует четвертого места, и я знаю это лучше, чем кто бы то ни было. Здесь имеет значение только одно: попал ли ты в финал. Астрид из Викерсунда уже выбыла из игры. Больше она в ней не участвует. Она то плачет, то ее рвет. Мы ничем не можем ей помочь. Скоро и мы окажемся на этом Страшном суде.

К горлу подступает тошнота.

Я иду в уборную.

Меня рвет. Но я не издаю ни звука.

Меня выдает только запах.

Я быстро спускаю воду.

Запах почти исчезает.

Когда я выхожу, Аня Скууг стоит перед зеркалом и расчесывает волосы. Теперь уж нам придется поговорить друг с другом.

— Я не знал, что ты играешь на фортепиано, — говорю я.

— Ничего удивительного, — отвечает она и продолжает расчесывать волосы, как это умеют только девочки. — Я держала это в секрете. До сих пор.

— Понимаю. — Я говорю, не открывая рта. Пузырек с водой для полоскания рта, который я всегда ношу с собой, должно быть, выпал из кармана, когда я споткнулся и упал.

— А вот про тебя я знала, — говорит она. Голос у нее более низкий, чем я думал. Более теплый. Она могла бы петь Брамса и Рихарда Штрауса, как пела Кэтлин Ферриер. Моя защита рухнула, рассудок испарился, юмор исчез. Я боготворю этот голос, так же как боготворю ее всю — чистые черты лица, тонкую талию, гордую осанку. В моем мире она вне конкуренции.