Пианисты - Кетиль Бьёрнстад

Только я об этом подумал, как все становится на свои места. Я справлюсь даже с Бахом, обязательной прелюдией и фугой до мажор из второго тома «Хорошо темперированного клавира».

Отбор на конкурс состоится в Доме лектора. Ребекка Фрост звонит мне за день до этого и желает удачи. Я так и вижу, как она сидит в своем роскошном особняке перед большим «Стейнвеем», модель Д, и смотрит на фьорд. Для нее предстоящий отбор как будто не имеет значения. Миллионы у нее уже есть. Хотя Ребекка и любит музыку, это для нее не больше чем хобби. Несмотря на то, что она занимается с лучшим педагогом, самой легендарной Сельмой Люнге, невероятно красивой женщиной, которой уже около пятидесяти.

— Что ты выбрал для исполнения? — спрашивает Ребекка.

— Дебюсси. «Лунный свет».

Я так и слышу ее удивление.

— Не слишком ли это легко? — быстро спрашивает она.

— Я повредил руку. С более сложной вещью мне не справиться. А ты что будешь играть?

— Тоже Дебюсси. Токкату для фортепиано.

— Отличный выбор. Я уверен, что ты хорошо сыграешь.

— Лучшей я все равно не буду. Лучшим должен быть ты.

Все так считают. Ты — фаворит.

— Спасибо. Только многое зависит от нервов.

— Ну, с этим-то у тебя все в порядке.

Все в порядке? После разговора с Ребеккой у меня странным образом меняется настроение. Оказывается, где-то есть люди, которые чего-то ждут от меня, не отец, не Катрине, а наше сообщество, наша музыкальная среда, состоящая из экспертов, снобов, тружеников и энтузиастов. Всех, кто одержим музыкой по самым разным причинам. Я знаю, что они есть, но я еще слишком молод, чтобы быть с ними знакомым. Это заслуга мамы, что я так рано начал посещать концерты молодых исполнителей в Ауле — актовом зале университета. Сначала мне было интересно, потому что там выступал удивительнейший человек — Юн Медбё. Этот профессор философии наверняка уже примеривался к собственному гробу, студенты обожали его за исключительное красноречие и восторженные рассказы о музыке, с которыми он выступал перед нами, рассеянными недоумками. Да, сначала мне было интересно. Но потом стало невыносимо скучно. Я, двенадцатилетний парень, пускал газы и мало понимал то, что слышал. Однако постепенно я начал узнавать некоторые произведения из тех, что мама слушала по радио, например скрипичный концерт Чайковского. Тот, умопомрачительно трудный и в то же время душераздирающе мелодичный. Так меня воспитывала мама. Сколько раз в детстве я сидел, не отрывая глаз от «Солнца» Мунка и могучих мотивов его «Истории» и «Альма Матер». От обнаженных людей у водопада. Я слушал музыку, которой не понимал и которая мне, собственно, не нравилась. Брюзжащие скрипки, воющие деревянные духовые, навязчивые ударные. Но в то же время я видел представителей мощной музыкальной жизни маленькой страны: профессоров, солистов, критиков, педагогов. Каждую неделю давался концерт по абонементу. Каждый четверг эти люди собирались вместе, чтобы послушать одну и ту же музыку, чтобы одобрить или отвергнуть ее, исполняемую для них всемирно известными музыкантами: Исааком Штерном, Вильгельмом Кемпффом, Альфредом Бренделем, Давидом Ойстрахом. Мы все, посещающие концерты в Ауле, такие разные, и вместе с тем нас что-то связывает. Связывает так называемая классическая музыка. Мы немного странные, почти как небольшая секта. И едва ли знаем что-нибудь о «Битлз» или «Роллинг Стоунз». Нас интересует нечто совсем другое.

Наступает четверг. Я просыпаюсь от рези в животе. Меня донимает ворчащая во мне тошнота. И хотя обычно я уверен в себе, сейчас меня мучает неуверенность. А что если я провалюсь? Одна неверная нота, и все пропало. Этим-то «Лунный свет» и труден. Ведь его все знают, поэтому, исполняя это произведение на концерте, ошибиться недопустимо. Всю первую половину дня я сижу дома один и медленно проигрываю свой небольшой репертуар, предназначенный для этого вечера. Прослушивание проходит без публики. Жюри в одиночестве будет по очереди слушать каждого из нас — это три пожилых господина: два вышедших на пенсию преподавателя музыки и глава музыкального отдела Норвежского радио уже много лет определяют, кому из нас в будущем быть музыкантами. Маловероятно, что того, кто провалится на Конкурсе молодых пианистов, ждет блестящая карьера музыканта.

За обедом и отец, и Катрине замечают, что я нервничаю. У Катрине на редкость хорошее настроение, и она предлагает вечером поехать со мной, чтобы поддержать меня. Я отрицательно мотаю головой и говорю, что предпочитаю поехать один. Она пожимает плечами.

— Ты хорошо играешь, Аксель. И никогда не просишь о помощи.

Не уверен, что именно это мне бы хотелось услышать. Я пробую отшутиться:

— Не думаю, что как раз в этом случае ты способна мне помочь.

Отец смеется. Катрине тоже смеется. Однако мои слова повисают в воздухе. Я вскакиваю из-за стола:

— Мне пора идти.

Мелумвейен осенним вечером. Я выхожу из ворот. В воздухе висит изморозь. Снега еще нет. Я слышу чьи-то шаги. Обычно в такой темноте я не оборачиваюсь, но тот, кто идет сзади, идет быстрее, чем я. Вскоре шаги звучат уже почти вровень со мной. Тогда я оглядываюсь и понимаю, что мне страшно, да, меня страшит темнота, хотя никогда раньше я ее не боялся.

Это Аня Скууг.

Она едва кивает мне. Я тоже киваю ей и смотрю на часы. И вдруг понимаю, почему она так спешит. До прихода трамвая осталась одна минута. Медленным шагом до остановки — две минуты. Аня обгоняет меня на пять метров и переходит на бег, я тоже, но мне нельзя бежать быстро, она может опять испугаться и закричать. И я думаю, что она так мимолетно кивнула мне потому, что боялась не меня, а той тени, которая обычно прячется в ольшанике и неизвестно кому принадлежит. Вряд ли ей стало бы легче, если б я побежал за ней с криком «Не бойся! Я лишь та тень, которой ты испугалась ночью в ольшанике! Это я, Аксель Виндинг! Не бойся меня!» Мне хочется крикнуть ей это, но я боюсь, что ее опять охватит паника. Она обогнала меня уже на пятьдесят метров. Куда это она так спешит? Я тоже спешу. Вот-вот начнется отбор. Ровно в семь. Никто не знает, кому предстоит играть первым. Не знаю, куда торопится Аня Скууг, но уверен, что моя причина более важна, чем ее. Неужели я опоздаю на этот конкурс и пропущу целый год только потому, что пятнадцатилетняя ученица частной школы, эта нервная Аня Скууг, может впасть в панику, если услышит, как у нее за спиной хрустят ветки? Ни в коем случае, думаю я, я не настолько альтруистичен. Трамвай подходит. Аня добежала уже до середины склона. Тогда и я пускаюсь бегом. Она слышит мои шаги, испуганно оглядывается, но не кричит. Слава богу, она понимает, почему я бегу. Ей осталось двадцать метров до перрона. Двери в трамвае уже закрылись, и он медленно трогается с места, но Аня машет рукой и кричит, это совсем не та Аня, которую я себе представляю. Легко пугающаяся, вялая и вежливая, сейчас это сильная и смелая девушка, она кричит во все горло: «Подождите!

Подождите!». Как будто вагоновожатый может услышать ее тонкий голосок. Он его и не слышит, зато он ее видит. Шипят тормоза. Ане Скууг посчастливилось, потому что половина вагона еще не миновала перрон. Но что будет со мной? Мне бежать еще метров пятьдесят. Я еще у подножья холма и вагоновожатому меня не видно. Тем не менее, я не останавливаюсь. Словно надеюсь на чудо. И в ту же минуту вижу себя со стороны: шансов у меня никаких, но я все-таки бегу. Я похож на тех смешных оптимистов, которые продолжают бежать за трамваем, хотя тот уже давно отошел от остановки. Но я не хочу быть таким, как они. Не хочу делать ничего напрасного или смешного, особенно когда из вагона меня может видеть Аня Скууг. Однако трамвай все еще стоит. Мне остается еще двадцать метров. Трамвай ждет меня. Аня стоит в дверях вагона. Она попросила кондуктора подождать еще одного пассажира. От напряжения у меня в легких совсем не осталось воздуха. Пассажиры через окна смотрят на перрон, они немного раздражены, я бы тоже был раздражен на их месте. И тут я падаю. Лечу на руки, понимая, что это недопустимо. Мои драгоценные руки! Ведь сегодня через час они должны играть на фортепиано. Я неестественно изгибаюсь, выставляя вперед колено. И, упав на мокрый асфальт, чувствую, что колено разбито. Но это неважно, важно то, что на меня смотрит Аня Скууг. Она видит, что я упал и потому задержал трамвай еще больше. За одну секунду с меня слетает последняя самоуверенность. Я встаю на колени и делаю знак вагоновожатому, что он может ехать. Но трамвай не двигается с места. Аня Скууг стоит рядом с кондуктором. Хотя у меня уходит целая минута на то, чтобы встать и, хромая на одну ногу, побежать дальше. Они ждут меня! Так решила Аня Скууг.

Она стоит в дверях вместе с кондуктором, чуть закатив глаза и робко улыбаясь. Кондуктор машет рукой и пропускает меня в вагон.

— Добежал наконец, — говорит он. — Тебе повезло, мы не каждый день такие добрые.