Юлий Цезарь - Гульельмо Ферреро

Этими победами, одержанными над столькими варварскими и внушавшими страх народами, Цезарь поразил удивлением всю Галлию, принудил ее признать римское господство и взял огромную добычу. Кроме проданных пленников ему удалось найти у этих варваров значительное количество драгоценных металлов. Но имели ли эти победы такой же громкий отголосок в Италии, как в Галлии? Этот вопрос в данный момент более всего интересовал Цезаря.

Известия, приходившие из Рима, заставляли бояться катастрофы демократического правительства. Цицерон возвратился принятый всей Италией с явным энтузиазмом, но закон Клодия был отменен только тогда, когда Помпей нашел среди народных трибунов 57 года человека, способного не отступать перед страшным демагогом. Это был некто Тит Анний Милон,[103] знатный честолюбец, запутавшийся в долгах, безрассудный и наглый, подобно Клодию. Под защитой трибунской неприкосновенности и соблазненный обещанием консульства, Милон набрал банду гладиаторов и сикариев,[104] благодаря которой посреди кровавых свалок Помпей мог провести 4 августа[105] закон, возвращавший Цицерона и постановлявший дать ему вознаграждение за понесенные убытки.

Но мир еще не возвратился в республику. Консервативная партия и Помпей вступили в согласие, чтобы, пользуясь голодом, устранить Клодия от влияния на продовольственное дело. Цицерон добился от сената закона, дававшего Помпею на пять лет высший надзор за всеми портами и всеми рынками империи с правом назначить пятнадцать легатов для снабжения Рима хлебом.[106] Но эта мера снова вызвала бурю, на мгновение утихнувшую после возвращения Цицерона. Клодий из мести попытался возмутить народ против Помпея, распространив слух, что это он создал голод, чтобы заставить назначить себя царем Рима. Он выставил свою кандидатуру в эдилы на следующий год и старался при помощи дружественных трибунов воспрепятствовать тому, чтобы Цицерон был вознагражден за разрушение своего дома.[107] Наконец, при выборах на 56 год он заручился поддержкой консерваторов, обеспечив им при помощи своих банд все преторские места и оба консульских.[108]

Союз между демагогом и консерваторами был заключен официально, и Помпей был этим так обеспокоен, что, страшась успехов поддерживаемого консерваторами Клодия, по соглашению с Милоном отложил выборы эдилов.[109] Как будто бы недостаточно было этих затруднений: в Рим прибыл Птолемей Авлет, изгнанный из Египта народной революцией. Он заявил своим кредиторам, что если они хотят получить свои деньги, то должны помочь ему снова приобрести свое царство. Помпей, желавший хорошо выполнить свою продовольственную миссию, был в дружбе с царем, владельцем самой плодородной житницы Средиземного моря.

Он принял его в своем дворце и старался прийти к нему на помощь, но ни сенат, ни общество не интересовались судьбой царя.[110] В сущности, если консервативная партия была слаба и стара, то народная партия, несмотря на свою энергию, рисковала разложиться в течение нескольких лет, ибо за исключением нескольких замечательных вождей состояла из авантюристов, воров, насильников и безумцев.

Рано или поздно консервативная партия, бывшая более богатой и насчитывавшая в своих рядах очень большое число уважаемых лиц, вернулась бы к власти, уничтожила бы lex Julia и отомстила бы триумвирам, но особенно Цезарю.

Нужно было поэтому, чтобы Цезарь, находясь в Галлии, каким-нибудь смелым ударом остановил это быстрое разложение. Положение было критическим, потому что гибель его партии могла произойти каждую минуту. И тогда посреди затруднений, окружавших его, по-видимому, со всех сторон, этот сдержанный и гениальный человек, полный веры в себя, задумал такую безрассудную вещь, которая, как безумие, должна была испугать сторонников традиционной римской политики. Он хотел стать для Галлии тем же, чем Лукулл был для Понта, а Помпей для Сирии: объявить ее вплоть до Рейна римской провинцией. Рим не видал еще подобной смелости. Галлия была в два раза больше Италии: в ней было много государств, могущественная знать, влиятельные жрецы, свои собственные нравы и традиции; она имела по крайней мере, как теперь думают, население от 4 до 5 миллионов жителей,[111] которое не было истощено и ослаблено, подобно восточным народам; часть его даже жила исключительно войной.

Подчинить римскому владычеству за один день столько народов, изменить политические и национальные основы их существования — это было огромное предприятие. Даже не разделяя беспокойства робких дипломатов, не желавших ни завоевать Египет, ни принять его в дар, серьезные люди могли спросить себя, не превышает ли эта задача силы республики. Но слишком много мотивов побуждало Цезаря усвоить отважные и дерзкие методы новой империалистической школы Лукулла. Он, без сомнения, думал, что после войны с гельветами национальная партия слишком ненавидит его, чтобы принять, пока он остается в Галлии, тот протекторат, который самая умеренная партия в Риме после побед Цезаря рассматривала как справедливый и необходимый и от которого он сам никоим образом не мог отказаться. Эта партия, напротив, воспользовалась бы полунезависимостью нации, чтобы возбуждать мятежи и создавать затруднения Риму, который мог бы выйти из них или полным отступлением или присоединением страны. Такова, впрочем, история всех протекторатов, и рано или поздно это должно было случиться и в Галлии, где национальное сопротивление было так сильно. Из благоразумия можно было ускорить то, что казалось неизбежным, воспользовавшись впечатлением, произведенным победой над белгами.

С точки зрения италийской политики мотивы присоединения были еще более настоятельны. Цезарь понимал, что он сделается господином положения в Италии и спасет свою партию, только нанеся удар, который изумил бы всех. Победы над белгами было еще недостаточно, как и победы над Ариовистом. Нужно было быть в состоянии возвестить нечто большее, а именно: что древние страшные враги Рима после двух лет тяжелых войн покорены; что завоевание кельтских стран, начатое первым великим человеком римской демократии Гаем Фламинием, окончено через полтора столетия Гаем Юлием Цезарем; что Империя приобрела новую многолюдную, богатую и плодородную территорию, столь же обширную, как провинции, завоеванные на Востоке Лукуллом и Помпеем. Правда, это завоевание в значительной мере было еще воображаемым. Ни Аквитания, ни свободная часть южной Галлии до сих пор еще не видали ни римского солдата, ни римского магистрата. Масса народов центральной и западной Галлии была еще не покорена, масса покорилась только по видимости; многие другие, и между ними самые богатые и самые могущественные — секваны, эдуи, лингоны, дружественно принимали римского полководца только в качестве могущественного союзника, не выказывая никакого желания принять римское владычество. Но в Риме непосредственный успех, даже полученный средствами, полными отдаленных опасностей, был высшим законом для партий. И, раз отдавшись этой борьбе, где партии принуждены были морочить публику грубым шарлатанством, Цезарь, бывший самым умным из всех, пришел к мысли о самом безрассудном из этих средств, самом великом из этих шарлатанств.